Отторжение - [53]
Я не всегда была воином. Когда-то я была больше похожа на гусеницу, чем на солдата. Гусеницу бабочки, лишенную способности к ориентации. Была мать, было молчание, была тоска по другой жизни. Но что может знать десятилетняя девчушка о какой-то другой жизни? Не той, которой она живет, а другой…
В доме у мамы, там, где я росла, были запрещены два слова: “еврей” и “папа”. Были и другие опасные слова, они появлялись и исчезали, некоторые переходили в разряд разрешенных, но эти два всегда оставались табу, и я понимала, что между ними есть какая-то связь. Иногда я навещала папу и всегда обращала внимание: он ест так, будто у него вот-вот украдут его обед. И я быстро сообразила, что существует еще одна связь: между отторжением и доверием.
Я слышала рассказы папы о его отце.
Они всегда заканчивались долгим молчанием.
Молчание может быть разным. Молчание зимних улиц и подводных пещер. Молчание может быть белым, как вуаль снегопада. Иногда молчание – многозначительная пауза между двумя нотами или аккордами, но такое молчание тоже музыка. Молчание может быть случайным взглядом, запахом теплой кожи или пота, спиной отвернувшегося человека. А молчание моего папы было полно потерь. В нем заключено то, чего уже нет и что считается забытым. Матрас, который надо взвалить на спину июньской ночью, потому что так велели вооруженные люди. Они выгнали папу из дома, хотя ему всего восемь лет. В его молчании – непрерывное ожидание отца, моего деда, угнанного для рабского труда. Что-то он должен был строить для венгерской армии. Молчание иглы, которой пришивают желтую звезду на курточку как раз над сердцем. Молчание моего отца – это долгие часы стояния во дворе полицейского управления в ожидании погрузки на поезд.
Я была еще ребенком, почти ничего не знала о мире, в котором я живу, – как и все дети. Но одно я знала твердо: в слове “еврей” заключены мрак, колючая проволока, вечная ночь и смертельный туман газа, массовые могилы, панически колотящееся сердце, холодный пот – и готовность к бегству.
Что еще я знала? Очень мало. Но то, что это слово имеет ко мне отношение, я знала твердо, потому что мать настаивала, чтобы я никогда его не произносила. Значит, в нем заключалось что-то постыдное, то, что надо скрывать, и я должна быть на страже, чтобы оно не дай бог не вырвалось. Помимо стыда, в нем заключалась угроза; именно поэтому меня в октябрьский день отнесли в церковь и крестили по христианскому обычаю. После чего мне вручили подарок – золотой крестик, который я должна носить постоянно. Как будто мое окружение состоит из вампиров, как будто сантиметровое распятие может предотвратить все угрозы, как будто святая вода не только благословение Божье, но и заклятье. Как будто я греческий герой Ахилл, а крещение защищает меня всю, в том числе и пятки. Фамилия могла выдать тайну – мама ее поменяла. Темные волосы могли выдать страшный секрет – мама купила в аптеке пергидроль и каждый вечер натирала мне пушок над верхней губой, пока он не стал почти незаметным. Тайну нужно хранить постоянно, иначе она перестает быть тайной. Никому и ничего. Никогда.
“Я ненавижу сионистов, ненавижу Израиль, но некоторые евреи могут быть вполне ничего себе”, – сказал мне парень, когда мне было пятнадцать. И тут же хотел уложить меня в свою узкую студенческую койку.
Я наловчилась молчать, наловчилась скрывать стыдную тайну. Непрерывно работала над строительством брустверов и окопов, воздвигала защитные редуты, ставила у дверей часовых. Но в один прекрасный день все рухнуло. Я прочитала роман о женщине и ее жизни до сентября сорок первого года, когда ее заставили вместе с 33 770 других идти пешком к оврагу Бабий Яр в Киеве. Там ее заставили раздеться догола и застрелили; одно убийство среди 33 770 убийств. И рухнули все редуты и брустверы, все линии обороны. Я лежала на полу в своей спальне и рыдала. Я сорвала с себя крест и поклялась, что отныне с ложью покончено. Никогда больше не буду носить христианские символы, и не только христианские – никакие. Я вышла из Шведской церкви и не прибилась ни к какой другой. Мне не нужны связи и единомышленники, я наедине со своей клятвой, и так будет всегда.
Последующие годы были очень трудными: во мне происходили перемены. Сомнения, ожидания, муки совести. Но перемены оказались неотвратимыми и необратимыми. Я изменилась.
