Отторжение - [49]
На полпути к архиву у Катрин внезапно возникло ощущение: она тонет. Странное, удивительное, но и само собой разумеющееся чувство: началось погружение в пучину, а глубина неизвестна. И что она там, в этой бездне, найдет – тоже неизвестно. Тонет? Да, тонет… Но поймет ли это случайный прохожий, если она попадется ему на глаза? Вряд ли он что-то увидит. Ну и что? Женщина куда-то спешит, ускоряет шаг. Или никуда не спешит, просто увеличивает нагрузку в целях окончательного оздоровления организма. Или просто добирается из пункта “А” в пункт “Б”.
В каком-то смысле так и есть. Вот она выходит на площадь, выложенную белой и красной плиткой в виде рыбьего скелета. Мрамор все еще хранит утреннюю прохладу, чувствуется даже через подошвы сандалий. Ее передвижения строго горизонтальны, было бы ложью утверждать что-то иное – и все же она тонет. Нетерпеливые водители, кричащие витрины, гудки, выкрики, скутеры, ловко виляющие в автомобильных пробках, – а она тем временем делится пополам. Обычное утро в обычном греческом городе, обычная женщина – но и кто-то еще, доселе неизвестная ей личность. Неизвестная эта личность к тому же одержима, ее обуревает жадность; одержимость и жадность гонят ее в забытые крипты давно забытых событий. Чем она занимается? А вот чем: раскопками забвения. Как назвать это занятие? А вот как: археология памяти. Собрать воедино страсть и ненависть, разбитое и склеенное, рваное и сшитое, памятное и утаиваемое, ночные кошмары, не сказанные слова, не вспаханную землю, швы и прорехи, шаль на чьих-то плечах в прохладный вечер, торчащие из нее кончики ниток, за которые надо потянуть и надеяться, что не оборвутся. Задержавшаяся на века любовь, нежность и хрупкость давно умерших людей…
Уж не сходит ли она с ума? Может, эта ее одержимость поисками утраченного времени – всего-навсего симптом, известный в психиатрии под термином idée fixe, навязчивая идея? К тому же навеянная Прустом?
И что? Есть разные виды сумасшествия. Истинное сумасшествие как раз и состоит в том, чтобы уступить власть забвению. Для тех, кто не хочет помнить, остается только одно: ложь. Ложь, придумываемая политиками в оправдание прошлых и будущих злодеяний. А память и есть истина. И путеводная звезда. Тот, кто на заре человечества сунул руку в костер, так и продолжал бы совать ее ежедневно, если бы не помнил, почему этого делать не следует.
Эту мысль надо вышить крестиком, решила Катрин и оставила пометку в блокноте.
Она дошла до площади, где до сих пор сохранились развалины Иегуди Хамам, еврейской микве[39]. Кирпичного цвета низкое здание с остатками куполообразной крыши, бросающийся в глаза анахронизм среди прямоугольных очертаний высоких современных домов. В пустом бассейне валяются стеклянные бутылки, на стенах следы мочи. Эта баня стояла здесь самое малое пятьсот лет, Видаль Коэнка наверняка приходил сюда с отцом и братом.
Катрин положила ладонь на каменную кладку. Чьи-то руки прикасались к этой стене и сто, и двести, и пятьсот, и тысячу лет назад… хорошо бы, если бы так можно было передать им всем привет. А может быть, время не линейно? Может, оно присутствует постоянно, так же как постоянно присутствует пространство? Для тех, разумеется, кто хочет и способен это заметить.
Подошла женщина с мобильником в розовом с блестками футляре и с заметным русским акцентом спросила, не знает ли она, как пройти к супермаркету.
Катрин пожала плечами – она представления не имела, где в Фессалониках расположены торговые центры.
Женщина почему-то смутилась.
I thought you were Greek.
Наверняка Флора пела маленькому Видалю испанские колыбельные. Старинный кастильский диалект стал языком, на котором он произнес первые слова, – а вместе с языком пришла сефардская гордость. Испанские евреи знали себе цену. Их песни, их молитвы, их ремесленники-виртуозы и непревзойденные книгоиздатели, мудрость сефардских раввинов, их обычаи с многотысячелетней историей – неиссякаемый источник для самоуважения, передающегося из поколения в поколение.
Сотни лет, до изгнания, они были советниками королей, придворными лекарями, великими мореплавателями – на службе как у христианских, так и у мусульманских властителей на Иберийском полуострове. Власть захватывают то одни, то другие, передают из рук в руки и разоряют собственные владения – все с теми же идиотскими заклинаниями: огнем и мечом! Во имя Господа нашего Иисуса Христа! Во имя Аллаха! Знамена с полумесяцем и крестом сменяли друг друга – но испанские евреи уцелели. И поскольку они в большинстве свободно владели арабским, то завязали отношения с El-Andalus, Андалусией, той частью полуострова, которой владели мусульмане.
Испанские евреи продолжали печатать книги – на латыни, иврите, ладино и арабском.
Когда их изгнали из Испании, им не позволили взять с собой ничего, но главного отнять не могли – их обширных знаний[40]. Знания не требуют места, не требуют носильщиков и телег, их нельзя украсть или отнять. История испанских евреев – история изгнаний и преследований, история их боли, их слез. И все же, несмотря на боль, несмотря на слезы и гонения, сефард всегда остается сефардом. Испанская гордость не позволяет сефарду гнуться под ударами судьбы.
«Время идет не совсем так, как думаешь» — так начинается повествование шведской писательницы и журналистки, лауреата Августовской премии за лучший нон-фикшн (2011) и премии им. Рышарда Капущинского за лучший литературный репортаж (2013) Элисабет Осбринк. В своей биографии 1947 года, — года, в который началось восстановление послевоенной Европы, колонии получили независимость, а женщины эмансипировались, были также заложены основы холодной войны и взведены мины медленного действия на Ближнем востоке, — Осбринк перемежает цитаты из прессы и опубликованных источников, устные воспоминания и интервью с мастерски выстроенной лирической речью рассказчика, то беспристрастного наблюдателя, то участливого собеседника.
Жил-был на свете обыкновенный мальчик по прозвищу Клепа. Больше всего на свете он любил сочинять и рассказывать невероятные истории. Но Клепа и представить себе не мог, в какую историю попадет он сам, променяв путевку в лагерь на поездку в Кудрино к тетушке Марго. Родители надеялись, что ребенок тихо-мирно отдохнет на свежем воздухе, загорит как следует. Но у Клепы и его таксы Зубастика другие планы на каникулы.
Без аннотации Мохан Ракеш — индийский писатель. Выступил в печати в 1945 г. В рассказах М. Ракеша, посвященных в основном жизни средних городских слоев, обличаются теневые стороны индийской действительности. В сборник вошли такие произведения как: Запретная черта, Хозяин пепелища, Жена художника, Лепешки для мужа и др.
Без аннотации Рассказы молодого индийского прозаика переносят нас в глухие индийские селения, в их глинобитные хижины, где под каждой соломенной кровлей — свои заботы, радости и печали. Красочно и правдиво изображает автор жизнь и труд, народную мудрость и старинные обычаи индийских крестьян. О печальной истории юной танцовщицы Чамелии, о верной любви Кумарии и Пьярии, о старом деревенском силаче — хозяине Гульяры, о горестной жизни нищего певца Баркаса и о многих других судьбах рассказывает эта книга.
Без аннотации Предлагаемая вниманию читателей книга «Это было в Южном Бантене» выпущена в свет индонезийским министерством общественных работ и трудовых резервов. Она предназначена в основном для сельского населения и в доходчивой форме разъясняет необходимость взаимопомощи и совместных усилий в борьбе против дарульисламовских банд и в строительстве мирной жизни. Действие книги происходит в одном из районов Западной Явы, где до сих пор бесчинствуют дарульисламовцы — совершают налеты на деревни, поджигают дома, грабят и убивают мирных жителей.
Повесть известного китайского писателя Чжан Сяньляна «Женщина — половинка мужчины» — не только откровенный разговор о самых интимных сторонах человеческой жизни, но и свидетельство человека, тонкой, поэтически одаренной личности, лучшие свои годы проведшего в лагерях.
Меня мачеха убила, Мой отец меня же съел. Моя милая сестричка Мои косточки собрала, Во платочек их связала И под деревцем сложила. Чивик, чивик! Что я за славная птичка! (Сказка о заколдованном дереве. Якоб и Вильгельм Гримм) Впервые в России: полное собрание сказок, собранных братьями Гримм в неадаптированном варианте для взрослых! Многие известные сказки в оригинале заканчиваются вовсе не счастливо. Дело в том, что в братья Гримм писали свои произведения для взрослых, поэтому сюжеты неадаптированных версий «Золушки», «Белоснежки» и многих других добрых детских сказок легко могли бы лечь в основу сценария современного фильма ужасов. Сестры Золушки обрезают себе часть ступни, чтобы влезть в хрустальную туфельку, принц из сказки про Рапунцель выкалывает себе ветками глаза, а «добрые» родители Гензеля и Гретель отрубают своим детям руки и ноги.