Отражения звезд - [21]

Все было молодо и чудно тогда; верхняя полка в вагоне третьего класса, на которой, подперев голову, можно смотреть в щель полуопущенной рамы окна, и бежит, бежит, в зазеленевших рощах, в купах деревьев возле ручья, знакомая Орловщина, и уже недалеко до Курска и Льгова, а там и Рыльск с памятником великому мореплавателю Шелехову, стоящему с подзорной трубой в правой руке. На рассвете поезд остановится на какой-нибудь станции, утренняя хрустальная свежесть льется в окно, все в вагоне еще спят, и в прозрачной майской тишине пастуший рожок из бересты или коровьего рога, та жалейка, упоительнее звука которой не бывает. Эти воспоминания наплывали тоже по мере того, как уходило вдаль время, воспоминания о детстве и юности, а теперь уже и дочери Наде приходится лишь вспоминать о детстве и юности, только внуку Сереже еще предстоит это.

Дорога шла полем, и щавель с его красными цветочками, и мать-и-мачеха с желтыми пушистыми цветами, и голубая пролеска с ярко-синими мягко теплели в скромной полевой прелести. Был тот тихий вечерний час, когда пригородные поезда приходят уже полупустыми, и теперь чаще проносятся дальние — на Украину или в Прагу и Бухарест. Все скорости можно исчислить математикой, одно только неподвластно ей — это движение времени, с его переменами в жизни человека, да еще с войной, которую пришлось пережить ему, и хотя она уже давно миновала, время настойчиво напоминает о ней, и до сих пор ничего не забывшие и не примирившиеся с потерей матери и жены ищут следы своих сыновей или мужей, пусть это будет лишь холмик где-нибудь возле обочины дороги... силу человеческой любви, особенно женской, тоже не исчислишь.

Маленькая станция была пустой, из лощины тянуло холодком, полоса тумана стояла над низиной, Платон Михайлович сидел в одиночестве на платформе с пространственным названием «Дальнее», и тихие долы лежали вокруг.

Дочь с внуком переедут, тогда повеселее станет в промерзшей за зиму даче, а пока холод еще стоит в углах, и если и затопишь вечером печку, все равно к утру будет холодно. Платон Михайлович сидел, засунув руки в рукава, и, как всегда, вместе с уходящими вдаль рельсами, с зелеными и красными огнями семафоров пришло то, что связано для человека со странствиями, да и его собственная жизнь нередко представляется ему в виде железной дороги с маленькими станциями или долгими стоянками, с проносящимися мимо пейзажами, иногда щемящими душу своей нежностью или жесткими и суровыми, если каляно стоит зима со смутными белыми полями, на которых не приведи бог заблудиться путнику.

А после одного дачного, уже совсем пустого поезда стремительно, словно запаздывал, пронесся порожняк. Они мелькали, вагон за вагоном, длинные товарные или короткие, старого образца, цистерны, облитые мазутом и нефтью, платформы в угольной или цементной пыли, и Платон Михайлович вспомнил военные, уже далекие дороги.

Шел первый год войны, его батарея была сначала под Винницей, потом под Вознесенском, потом под Каховкой, и еще далеко понесло назад отступление, а потом начался и обратный путь, и на скольких платформах, прикрытые брезентом и сетками с нашитыми на них листьями, стояли орудия его батареи.

Однажды ночью, когда эшелон задержался на восстанавливаемых путях возле Смелы, сидел он, командир батареи, рядом с водителем в кабине грузовой машины, стоявшей на одной из платформ поезда. Была тяжелая, затяжная весна, март со снегом, распутица. Мимо состава, стоявшего без огней у станции, торопливо бежало несколько девушек-связисток.

— Товарищ командир, пустите к себе! — крикнула одна из них, наверно самая отчаявшаяся. — Нам только один перегон, а на платформе холодно.

— Куда же я пущу вас? — ответил он тогда. — Втроем не уместимся, да еще в полушубках.

— Как-нибудь, — попросила она уже совсем по-детски, и он неожиданно для самого себя открыл дверку кабины и сказал:

— Садитесь ко мне на колени.

Потом снова пошли ночные поля, девушка сидела у него на коленях, а водитель рядом спал или притворялся спящим. Много раз позднее вспоминал Платон Михайлович то странное овладевшее им тогда чувство, когда на его руках было хрупкое, не приспособленное к тягостям воины существо, видимо уже страшившееся тесной их близости. Она, конечно, не смогла бы понять того нежного и горького чувства, какое испытывал он, думая в эти минуты о жене и о дочери, думая вместе с тем и о матери девушки, в тревоге и смятении отпустившей ее...

В кабине грузовика было теплее, чем на открытой платформе, все-таки дыхание трех людей согревало ее, и тихий мир, словно отъединенный от опустошенной земли вокруг, траурно белеющей заново выпавшим снегом, — тихий мир был в кабине пробитого не одним осколком грузовика. Час спустя поезд стал притормаживать, остановился, девушка сказала наспех: «Спасибо, товарищ командир», спрыгнула с платформы на перрон, и с других платформ тоже спрыгивали связистки, наверно совсем продрогшие. Состав постоял недолго, пополз дальше, путь только что восстановили, и все осталось позади: и мартовская ночь, и те чувства, какие испытывал он, Платон Михайлович, и связистки, которых по мере наступления перекидывали, видимо, на новые места... а до весны с ее теплом было еще далеко, даже здесь, на Украине.