В логове генеральши ковчег Ноев: всего по паре. Мух две: синяя, шпанская, безработная, и чёрная, обыкновенная, трудовая; паук и паучиха в гамаках по разным углам, оба на труде фамильном; столов — два, диванов — тоже два; всего по два — из уплотнённого особняка семикомнатного: ни встать, ни сесть.
Квартирантов вселяли: в 24. Генеральша в 24 в ковчег всё натаскала: лежит на диване, соль нюхает, ждёт. Святые темнолицые в углах нахмурились, ничему не помогают: по мученическому своему положению предлагают всё снести в жизни сей юдольной. А как снести, когда в доме барском, насиженном, мебель двигают, стену ломают, трубы от печурки выводят — устраиваются. Живуч человек — носит его перекати-полем из конца в конец, всё растеряет, от тифа к самому богу поднимется, высмотрит, что в жизни загробной, — принял пилюлю: на вселение ордер, вселился — и уже снова ростки пустил: мебелью обрастает, мандатами, пайками, детьми.
У особняка родового по Трубниковскому грузовик стопорил, дымил, выгружал: мебель, пожитки, мешки, — квартирант слева в столовой дубовой — спец важности чрезвычайной: инженер-всезнайка, и как Россию спасти — знает, но покуда молчит. Справа — сошка мелкая, советская: по части дезертирной служит, — кому, по правде если, охота на этом деле сидеть: одно беспокойство. Вот спец — это совсем другое: и по пайку, и по обхождению сразу видно: человек вежливый, не то что подрядчик какой сивый, — сам пришёл во френчике, руку подал: — Мадам, говорит, хоть ордер на вселение получил, но обижать не собираюсь отнюдь. Вижу — вы вдова, женщина беззащитная, беру на себя всё управление. Я сам от революции весьма перенёс.
Как сказал это, генеральша всплакнула, как лук в горшке к солнцу — к нему потянулась. Инженер был статный, красношеий, и по фамилии серьёзный — Цинцинатор. Цинцинатору в 10 лошадь казённую по путёвке: путёвка — бумажка нехитрая: можно и жену на кляче сивой, в чесотке, — к модистке свести, и наследника — малого Цинцинатора в первую ступень — суп есть, без ятя учиться, — и дальше свезёт кляча Цинцинатора — всезнайку, знающего и как Россию спасти, а покуда промышленность возрождающего: на пятом этаже, в кабинете за столом деловым, над которым: «Рукопожатия отменены». Конечно, оно только для платформы: для кого отменены — для просителя ледащего, унылого, с бумажонкой с лестницы на лестницу всползающего, дожидающегося, пока доедят барышни в мисочках кашицу, попудрят носики, посовещаются насчёт выдач, а для человека отменного, делового, всегда рукопожатие честное, трудовое: пожалуйте в креслице, двери прикроем, — курьерше: — Приём кончен, никого не пускать, — и коленка к коленке: вы на деле хорошем, и я не на плохом, будем друг другу полезны.
Сивая кляча вечером пайки везёт: и наркомпэтевский, и богдановский — кто Богданов, не знаю, а только дай бог здоровья, много позаботился. Опять прозодежда: хоть и сидит за столом, локти протирает, а полагается по высшей специальности: штаны кожаные и куртка кожаная. А в кожаной куртке никто пальцем не ткнёт, что буржуй, гиблое семя, а всякий сторонится, норовит уважение, оказать. Цинцинатор вечером приедет, печка клохчет, не то что «буржуйка» какая-нибудь, или «слониха», а чугунная, добротная, прежних времён. Прочим гражданам — мелкоте: по трудовой повинности — утром снег чистить, дрова пилить, с субботника на воскресник, а у Цинцинатора мандат во всю дверь: и насчёт обыска, и насчёт уплотнения, и насчёт повинности трудовой.
Генеральша утром на Смоленский: в ряд, на место привычное. Стоит, через руку шаль перекинув или штаны генеральские — мужичьё толчётся вперёд-назад, щупает, молочница бидоном пустым в бок пнёт, шаль дёрнет: приценится, начнёт торговаться, узелок зубами развяжет, пять косых замусоленных вынет, — вечером возвращается генеральша довольная, обвешанная: печку в ковчеге растопит, пшена наболтает, набухает пшено, отогреются пары, пойдёт муха шпанская верещать.
Всех по паре, один мистер Джекобс, носатый, без подруги третий десяток отсиживает: нос чёрный свесил, перья распушил зелёно-красные, сидит на жёрдочке, как представитель Европы единственный, то вдруг по клетке залазает, на клюве висит, чёрным глазом смотрит, бормочет своё попугайское. Мистер Джекобс образования домашнего, больше самородок, сам всему научился. Утром плёнки белые, лайковые, на глазах разомнёт, начнёт чиститься: перья выклёвывать, приоденется, на генеральшу спящую глаз скосит, скажет ласково: — Юлия Ивановна, кофе! — Генеральша проснётся — ну, ровно покойный генерал во сне позвал, — мистер Джекобс доволен, бормочет, свистит, хлеба мочёного дожидается. Оно, верно, вроде как саботаж с попугаями в революцию заниматься, да ещё с именем империалистическим, в анкете: «домашняя хозяйка» писать в графе: «чем занимаетесь», — однако, обрусел мистер Джекобс вовсе, попугайский свой язык забыл, — а разоспится генеральша, такой гвалт поднимет: и «Гости приехали», и «Будьте здоровы», или грянет вдруг «Боже царя храни», да так отлично, даже на сердце мятно станет.
Генеральша вечером щепочками топит, муха жужжит, мистер Джекобс качается, хоть и живёт третий десяток холостяком солёным, однако, будто даже доволен — по трудности времени. А который на дезертирном деле сидит, сосед справа, пока со службы таскал по полену в газетной бумаге, вроде судака солёного, топил, — а как все с судаками выходить стали, поставили внизу часового судаков отбирать, — теперь сидит по-норвежски, в шубе и валенках, чаем разогревается, стаканов по восемнадцати, даже ноги ослабнут. Может, оно бы и способнее было дневник Нансена читать, чтобы климат вообразить, — только дезертирных дел много — и скрипит на сверхурочных. Конечно, человек от жизни полярной сам вроде моржа становится, сидит на льдине, ус колючий натырчил, всё высматривает, склизкий, холодный, с мордой кошачьей.
