В другом веке, в другой жизни, за тридевять земель, в сказочном существовании, начинающий писатель Костя Овчинников ехал на побывку к своему деду, знаменитому пчеловоду Константину Ксенофонтовичу Овчинникову, труды которого по пчеловодству хранились не в одной фундаментальной научной библиотеке.
Был жаркий июнь, насквозь звонкий от какого-то неясного гудения, может быть, пчел или шмелей, а может быть, этот нежный, торжественный гул производила сама природа, радуясь своей силе и близкой зрелости всего растущего на ее земле.
Поезд в Угланово пришел рано утром, а Угланово было маленькой станцией в той полосе России, где за черноземьем недалеко и до украинской земли, уже пахнущей созревающими пшеницей и кукурузой. Ни одной попутной телеги или колымажки не оказалось в этот ранний час, и Костя Овчинников побрел налегке, с чемоданчиком в руке, а в чемоданчике вместе с бельем были два номера журналов с его, Кости, первыми рассказами: «Прилет журавлей» и «Встреча».
За полями с клонящейся рыжеватой рожью пошел сосновый мачтовый лес, а за лесом лежал большак, пыльная, широкая дорога, по которой до пчеловодческой опытной станции нужно было пройти еще несколько километров. Но что значили для него тогда километры и вообще что значило шагать по земле, лишь хватило бы пространства для молодых, крепких ног.
Пчеловодческая опытная станция, где работал дед, считалась одной из лучших в России, которую ныне и не вспомнишь прежней, деревенской, лапотной, с керосиновыми лампчонками в избах, а в кабинете деда еще сохранилась новинка века в свое время — ацетиленовая лампа с белым, сильным, почти дневным светом. Так и запомнилась на всю жизнь эта ацетиленовая лампа на большом столе с книгами, образцами каких-то опытных сотов и портретом Метерлинка в рамке, которого дед почитал за его книгу «Жизнь пчел», хотя и не научную, но обращенную к кровному его делу.
Константин Ксенофонтович был на пасеке, но Костя не решился пойти туда, где пчелы, привыкшие к деревенскому человеку, могли наброситься на городскую свежинку.
Позднее, сидя в кабинете деда, Костя отвечал на строгий дедовский допрос. Константин Ксенофонтович, розовый, высокий старик, с двумя пучками белых волос вокруг коричневой лысины, с орлиным, тонким носом и белыми щеточками бровей, лишь оттенявших розовую моложавость его лица, страстно хотел, чтобы внук стал естественником, хоть косвенно близким к его, Овчинникова, профессии. Но Костя поступил на филологический факультет, проучился всего два года, забрел как-то в редакцию одной из газет, и бывший школьный товарищ Ерошин, работавший в отделе информации, уговорил его попробовать силы в журналистике, дал для начала задание — написать заметку об открывшейся сельскохозяйственной выставке, и Костя добросовестно написал заметку, которую хоть и сократили почти вдвое, но все же напечатали, и с этого и пошло.
Признаться, однако, деду, что из университета ушел, Костя не решился и на строгий допрос: «Чем дышишь?» — достал из чемоданчика номера журналов и показал два напечатанных своих рассказа. Но рассказы только расстроили Константина Ксенофонтовича, ему казалось теперь, что внук уже совсем ушел в сторону не только от естественных наук, но даже и от филологии...
— Так, — сказал Константин Ксенофонтович тогда, — значит, «Прилет журавлей» и «Встреча». Интересно, куда же летят твои журавли и с кем была у тебя встреча?
— Дедушка, ведь это я не о себе... без выдумки ничего не напишешь.
— Допустим, — сказал Константин Ксенофонтович, — допустим. Но все-таки какая у тебя цель в жизни?
Ответить на это Костя не мог, стать знаменитым или хотя бы известным писателем не так-то просто, и он неопределенно сказал:
— Поживем — увидим.
Потом дед повел его на пасеку, и хоть на лице была сетка, а рукава снизу завязаны, Костя на всякий случай вжал голову в плечи. Ему показался тогда таким отъединенным от жизни этот мир деда, таким далеким от шумного, оживленного города, редакций газет и журналов, где, правда, Константину Овчинникову уже не раз возвращали его непринятые рассказы, однако два из них все-таки напечатаны...
И все же те недели, которые он прожил у деда, были такими счастливыми, такими полными солнца, цвели гречишные поля, несколько десятков ульев были специально вывезены на гречиху, да и поел он медку: правда, свежий мед еще не поспел, но был у деда в запасе донниковый, который поспорит с гречишным по нежному вкусу и запаху. Вернувшись в Москву, Костя привез матери кувшин этого меда, а прочел ли дед тогда его рассказы, Костя так и не узнал: три года спустя Константин Ксенофонтович умер, и навсегда кончилось то, что было связано с дедом, только несколько написанных им книг стояли в книжном шкафу, а потом затерялись, может быть, при переезде на новую квартиру.
И все пошло дальше не так, как хотел Константин Ксенофонтович, пошло, может быть, и не так, как хотелось сначала начинающему журналисту, потом начинающему писателю, а там и немолодому писателю Константину Овчинникову: многое из задуманного он не написал, многое не получилось, и хоть теперь на книжной полке стоял не один десяток написанных им книг, все же приходили нередко на память слова поэта: «Я вас не писал никогда!», обращенные к написанным им книгам...
