На звонкое дно
В густое вино
Заветные кольца бросайте!
Пушкин
Поезд пришел перед вечером, и Москва встретила синевой, свежим воздухом зимы, очарованием сумерек. Огни были еще не зажжены; в тончайшей, присыпанной снежком бесплотности терялись оттаявшие, пушистые от инея здания: видимо, оттепель сменила недавний мороз.
Приехавший вышел на привокзальную площадь и остановился в раздумье. Впервые ему некуда было спешить, чтобы попасть в числе первых: будь то вступление в отвоеванный город, капитуляция гарнизона или водружение знамени победы на самом высоком здании в городе… Два фотоаппарата, отслужив свою военную службу, висели через плечо. Сколько раз, волнуясь, переживая все заново, прочитывал он на пленке, фотокорреспондент Соловцов, запись событий, боев, героев, лиц, встреч… Как бы на перекличке проходили товарищи, с которыми крепко, насмерть — так казалось тогда — связала фронтовая дружба. Там, на фронте, в мужском одиночестве, когда каждая тайная мысль была взаимно поверена друг другу, когда делили друг с другом хлеб и табак, спали на одной постели, укрывшись шинелями, вспоминали Москву, читали друг другу стихи, стаканчиком вина отмечая фронтовые праздники и воспоминания, — там разгоралась она, эта дружба. И вот все это уже позади. Дойна кончилась — и друзья разбрелись. Вот он, четыре года гонявший по военным дорогам, вскакивавший на подножку вагона проходившего поезда, летавший на самолетах всех систем, иногда даже за отсутствием места — в бомбовом отсеке, — вот он стоит на привокзальной площади, лишенный обычной стремительной цели. Была ли та дружба, которую называли то фронтовой, то боевой, — была ли действительно она на всю жизнь, как это подразумевалось без обещаний и клятв?
Он пошел с вокзала пешком сквозь таянье и капель московских сумерек. Адрес товарища был записан в походной залистанной книжке рядом с рецептурой проявителей и перечнем населенных пунктов где-то под Кировоградом или Тульчином. За площадью уходила в туман набережная реки. Где был этот далекий Петропавловский переулок на Якиманке, это московское, когда-то предложенное ему прибежище?
Полтора часа спустя, пройдя почти весь город пешком, уже в полной синеве вечера, он разыскал нужный ему дом в переулочке с глухими заборами, за которыми на деревья садов с карканьем и хлопаньем крыльев садились вороны. Он нашел в глубине двора и столько раз описанную и знакомую, точно он бывал здесь не раз, дверь, обитую клеенкой. Он вошел в коридорчик и постоял в темноте, прежде чем нашарить звонок или постучать в дверь. Уцелела ли еще эта дружба? Может быть, женщина уже ревниво заслонила собой недавнее фронтовое товарищество?
Он глубоко вздохнул и, пошарив по стене и не найдя звонка, постучал в дверь. Минуту спустя детский голос спросил его:
— Кто там?
— Майор Ипатов здесь живет? — спросил он по привычке, сейчас же вспомнив, что тот уже демобилизован.
Его впустили.
— Проходите сюда, — сказал мальчик. — Папа сейчас на работе. А вы кто?
В нем была уже домовитость, привычка настороженного внимания к незнакомым.
— Я его товарищ по фронту.
— Вы идите за мной… вот сюда.
Мальчик ввел его в комнату.
— Так… — сказал Соловцов, расстегивая пуговицы своего кожаного пальто, — значит, ты и есть Игорь Ипатов?
— Да… а откуда вы знаете?
— Ну, вот, — усмехнулся пришедший, — мне тебя не знать! Папа о тебе столько рассказывал.
— Вы раздевайтесь, — сказал мальчик облегченно: до этого он сомневался, правильно ли сделал, что впустил постороннего. — А это что у вас — «ФЭД»? Вы умеете снимать?
— Немного умею. А ты, значит, разбираешься и в фотоаппаратах.
Теперь только Соловцов заметил, как тот похож на отца. Что-то спокойное, уже определившееся было в десятилетнем мальчике с серьезными серыми глазами, с белокурым вихорком, в курточке с трогательно заштопанными локотками. Соловцов снял пальто и повесил его на отдушник печи.
— Вы на печь не вешайте, — предупредил мальчик озабоченно, — мы сегодня топили. Можете испортить пальто.
— Это правильно, — сказал Соловцов и перевесил пальто. — Ты что же, один дома… а мать где?
— Мама умерла в прошлом году… вы разве не знаете? — ответил мальчик не сразу.
Только на миг точно облако проплыло по его лицу, и по блеснувшему в глазах и по легкой краске на скулах Соловцов понял, как трудно тому было сказать об этом.
— Вот как… — произнес он чуть растерянно. — Нет, я ничего не знал… мы ведь с твоим отцом больше года назад расстались.
Но мальчик уже с мужской твердостью преодолел это и сам перевел разговор на другое.
— У меня тоже есть фотоаппарат, мне папа подарил. Только он на пластинках. «Турист», — может, слыхали?
— Ну, как же… ничего аппарат, — похвалил Соловцов. — Ты им снимал?
— Много раз. Я и папу снимал. Я сейчас покажу вам снимки.
Он отошел в сторону и стал рыться в выдвинутом ящике стола. Соловцов оглядел комнату. Так вот тот мир, о котором столько раз в долгие осенние и зимние вечера вспоминал Ипатов на фронте, в сотый раз доставая фотографии сына и жены. Какое же великое крушение пришлось ему испытать, только что вернувшись с войны! Соловцов сидел напряженный и охваченный болью за судьбу товарища… фитилек каганца чадил и потрескивал в хате, в которой жили тогда они вместе где-то на берегу Днепра, и долгие зимние вечера за товарищеской трапезой и воспоминаниями, и образы женщины и сына, столь приближенные мечтой и надеждой, что стали они близкими и ему, Соловцову. Сколько раз, возвращаясь с переднего края, привозил он какой-нибудь трофей, который Ипатов бережно прятал для сына.
