Отражения звезд - [127]

Она не добавила, что больные бывают нередко раздражены, нетерпеливы, предоставив Вале самой разобраться в характере Алексея Иннокентьевича, и ушла, а Валя, посидев немного в одиночестве, подошла к двери комнаты Алексея Иннокентьевича.

— Можно к вам? — спросила она.

Он лежал длинный, худой, с орлиным носом, только его седеющие волосы были спутаны, как у детей после сна.

— Я — Валя, — сказала она. — Пожалуйста, Алексей Иннокентьевич, если что-нибудь будет нужно, я рядом. А чаю захотите — чайник поставлю, мне Вера Игнатьевна показала, где что находится.

Она смотрела на него почти сияющими от душевной чистоты глазами, со своим как бы светящимся льняным лицом и с такой свежестью молодости, что Алексей Иннокентьевич даже чуть сощурился, словно от яркого света.

— Чаю? — спросил он, подумав. — Чай я недавно пил.

— А может, молочка вскипятить? В холодильнике есть пакет.

— Что ж, — сказал Алексей Иннокентьевич неожиданно. — Молока, пожалуй, выпью.

Она обрадовалась, пошла в кухню, а он все еще щурился по временам: так давно не было никакой молодости в их доме.

— Вы откуда же прибыли? — спросил он, когда Валя принесла в большой фарфоровой кружке молоко.

— Я из Епифани, есть такой старинный город, в нем мама и мой брат живут, а папа умер. У меня незадача получилась, — добавила она, помолчав. — Приехала поступать в институт, а очков недобрала, английский язык немного подвел. Вы пейте, Алексей Иннокентьевич, пока горячее. И дайте — я подушку поправлю, а то совсем утонули.

Она с неожиданной ловкостью обхватила его рукой за шею, взбила подушку, и он на миг ощутил прохладную свежесть ее руки.

— И давайте попою вас, а то прольете.

Она поднесла кружку с молоком к его губам, и он покорно пил и дивился самому себе, что не сказал сразу же: «Я не лежачий больной, могу и сам управиться. А молоко я вообще не люблю».

Но он не сказал этого, а пил, и Валя осторожно наклоняла кружку, чтобы не пролилось ему на подбородок.

— Вы теперь скоро поправитесь, — сказала она уверенно.

— Откуда же вам это известно?

— Я в поликлинике слышала, как Вера Игнатьевна с вашим врачом по телефону говорила. Что он сказал — я, конечно, не слышала, а Вера Игнатьевна сказала, что вы ужас какой нетерпеливый, даже недельку полежать не хотите.

Алексей Иннокентьевич помолчал.

— А что такое неделька? — сказала Валя еще. — Один день прошел, другой прошел — вот и неделька. И зачем вам оставаться одному, если Вера Игнатьевна занята, а я свободна? Я ведь с охотой, Алексей Иннокентьевич, не думайте, и мешать вам не буду ничуть.

— Вы случайно не фея? — поинтересовался Алексей Иннокентьевич, но ему показалось, что она немного обиделась. — Ничего плохого нет в том, чтобы походить на фею... дай бог всякому, — и он смотрел на светлые волосы Вали и на нежные тени в ключицах ее худенькой, как бы еще полудетской шеи.

— Ну вот, попили молочка, а теперь — баиньки, Алексей Иннокентьевич. У моей мамы тоже плохо с сердцем, врачи говорят — нужно больше спать, во сне сердце отдыхает. Поспите, Алексей Иннокентьевич.

И он уснул баиньки, старый историк, сам для себя неожиданно уснул, а в комнате словно осталась свежесть от недавнего присутствия девушки, которая сидела теперь в соседней комнате с книгой, только не взятой из шкафа, а принесенной с собой, — учебником английского языка — и общей тетрадью с аккуратно выписанными в нее английскими глаголами.

— Валя! — позвал Алексей Иннокентьевич, недовольный собой, что проспал целый час. — Что вы там делаете?

Она вошла в комнату, а Алексей Иннокентьевич полулежал, облокотившись на руку.

— Учусь, — сказала Валя. — Вам что-нибудь нужно, Алексей Иннокентьевич?

— Мне ничего не нужно. Но не томитесь, ради бога, уже пятый час, скоро вернется жена.

— Я не томлюсь, — ответила она. — Вернется Вера Игнатьевна, тогда я уйду, я обещала дождаться ее. Хотите, чаю согрею?

— Нет уж... и так заснул от молока, как новорожденный.

В седьмом часу вернулась Вера Игнатьевна, и Валя из передней, уже в пальто и беретике, помахала ему рукой:

— До свиданья, Алексей Иннокентьевич!

— До свиданья, — ответил он.

— Правда, милая и легкая какая-то? — сказала Вера Игнатьевна. — Я так рада, по крайней мере не будешь днем один... тебе всего недельку или дней десять осталось полежать.

— Куда от вас денешься... а из этой Вали получится, видимо, неплохой педагог. Только не пеленала меня, но баюкала все же.

И на другой день Валя пришла снова, стала приходить ежедневно, приносила с собой какую-то молодую свежесть, которая передавалась и Алексею Иннокентьевичу, и он пил горячее молоко, принимал из ее рук лекарства или глотал таблетки, и что-то давно позабытое поднялось из глубины, что-то такое необходимое и такое позабытое...

Молоко она давала теперь, уже не спрашивая, хочет ли он, и Алексей Иннокентьевич покорно пил молоко, а Валя говорила:

— Поправитесь — приезжайте к нам в Епифань, посмо́трите Иван-озеро, откуда батюшка-Дон начало берет, и до Куликова поля от нас недалеко. А у мамы корова есть, вот бы вам парного молочка попить, сразу пошло бы на поправку.

Она и говорила как-то певуче, и Алексей Иннокентьевич стал уже привыкать к ее голосу, стал привыкать и к молоку, которое прежде никогда не пил, а больше всего стал привыкать, что рядом нечто, уже становящееся нужным ему и напоминающее о давно ушедшем из его жизни.