Отражения звезд - [128]

Но вместе с тем он стал и несколько пугаться этого и спросил однажды, однако больше самого себя:

— А как же будет дальше, Валя?

— В каком смысле, Алексей Иннокентьевич?

— Ну, с поступлением в институт, что ли?

— Я, Алексей Иннокентьевич, так надумала: ни на какую службу устраиваться не стану, уеду обратно к маме, за зиму подготовлюсь... авось на этот раз наберу очков.

— Наберете, — обнадежил он, — наберете.

И ему стало вдруг грустно, что вот уедет эта славная девушка, опустеет без нее в доме, никто не будет кипятить молоко или читать в соседней комнате, пока он — баиньки, а иногда напевать комариным голоском, чтобы не было слышно, но он слышал, Алексей Иннокентьевич, и так нужен ему стал этот комариный голосок...

Но когда все уже шло к тому, что еще денек-другой и он встанет, стиснуло вдруг в левой стороне груди, тяжело навалилась знакомая, пугающая тоска, и он услышал, как в соседней комнате Валя торопит по телефону врача Савищева приехать, тот вскоре же приехал, сделал ему укол, и Алексей Иннокентьевич заснул...

Он спал год, или два, или, может быть, десять лет, проснулся от легкого прикосновения женской руки к его лицу, мягкие волосы защекотали ему щеку, и он сказал сквозь годы, которые спал:

— Теперь ничего... теперь уже полегче.

Может быть, он даже не сказал это вслух, а лишь мысленно произнес, та же рука приподняла его голову, поправила подушку, и он, умиляясь этой нежной заботе, повторил;

— Теперь ничего... теперь уже полегче.

— Поспи еще, Лешенька, — сказал голос жены, — поспи еще немножко.

И только теперь дошло до него, что это была рука той, которая уже тридцать семь лет рядом с ним и дороже которой нет ничего на свете...

Он лежал с закрытыми глазами, и как облако наплыл тот далекий летний день, когда в Верее, где Вера жила с родителями, под большой, склонившейся над Протвой ивой, свисающие ветви которой лежали в воде, они с Верой признались, что любят друг друга... и он загадал тогда, пустил камешек по воде, и камешек проскакал почти до самой середины реки.

А два года спустя, когда они уже были мужем и женой, началась война, и Вера провожала его на Киевском вокзале в ту неизвестность, из которой, может быть, он и не вернется никогда. Но она ждала его, все четыре года войны ждала, и, когда он вернулся все же, только с поврежденным сердцем, стала беречь это сердце, говорила легко:

— С таким сердцем можно до глубокой старости прожить, нужно только не переутомляться и не волноваться по-пустому.

И она делала все, чтобы он не переутомлялся и не волновался по-пустому, а теперь даже не представишь себе, как они могли когда-то жить один без другого...

— Напугал меня, Лешенька, — сказала Вера Игнатьевна. — Я договорилась с нашим главным врачом: с завтрашнего дня взяла отпуск, теперь почти целый месяц буду рядом, — и, как бы лишь выражая нежность, она положила руку ему на грудь.

— Ну как, бьется? — спросил он.

— У тебя хороший пульс, я проверила.

И он вспомнил, как чья-то рука взяла его руку у запястья, и ему показалось, что это рука той, которая кипятила для него молоко, и певучий голосок говорил:

— А сейчас — баиньки.

— Где Валя? — спросил он.

— Отпустила ее... зачем она теперь, когда я рядом? Хочешь чаю? Или, может быть, молока?

— Пожалуй, молока.

Вера Игнатьевна ушла в кухню, вернулась вскоре с большой фарфоровой кружкой, и Алексей Иннокентьевич стал пить молоко, а жена одной рукой слегка приподняла его голову, чтобы не пролилось на подбородок.

Но Алексей Иннокентьевич не спросил жену — не фея ли она случайно? Когда живут столько лет вместе — этого не спрашивают, это подразумевается само собой всем ходом жизни.

Кедровая шишка

Колеса вагона на стыках выстукивали: «Теперь уже скоро, теперь уже скоро», и вправду теперь уже скоро должна быть Москва. Поезд пошел медленней, за окном проходили по временам мокрые платформы дачных станций с ожидавшими поезда московскими жителями — под зонтами или в непромокаемых плащах, но поезд шел без остановок, и Андрей Ксенофонтович надел пальто, стал у окна и смотрел на мокрое, с вороньем, Подмосковье.

В Москву он не приезжал семь лет, и теперь это был город, отдаленный воспоминаниями и болью в сердце, хоть и не постоянной, однако ноющей по временам, подобно старой ране в непогоду.

Семь лет назад, поехав в качестве фотокорреспондента московской газеты на одно большое строительство в Сибири, Андрей Ксенофонтович увлекся простором величественных действий, увлекся и простором открывшейся перед ним тайги, куда прежде и не забредал человек. А ныне в ее дебри уходила железная дорога, между кедров и сосен возникали поселки, еще свеже белеющие тесом, с шиферными крышами общежитий, но были уже и клубы, и детские сады, и кинотеатры, один — с несколько дремучим названием «Бор», а другой с более оживленным — «Новосел».

За семь лет многое происходит в жизни человека, произошло и в его, Андрея Ксенофонтовича Ртищева, жизни. Жену он потерял, когда дочери Оле было всего два года, росла она и воспитывалась у сестры жены, Таисии Михайловны Строевой, преподавательницы английского языка в одном из московских институтов. Когда он уехал в Сибирь, Оле было уже шестнадцать лет, без него она кончила школу, затем педагогический институт, а от сестры жены Андрей Ксенофонтович получил однажды письмо: