Открытый город - [70]

В восприятии парашютистов расстояние между небесами и землей сокращалось всё быстрее, и внезапно луг подпрыгнул им навстречу. Звуки окружающего мира снова включились, и парашютисты приземлились один за другим, аккуратно, в облаках шелка, вздувшихся волнами, под приветственные крики и свист отдыхающих. Я тоже аплодировал. Парашютисты на четвереньках выбрались из-под своих шатров и помахали друг другу. А потом вскочили, словно матадоры-победители, помахали руками толпе, и мы вознаградили их ликующими воплями и усиленной овацией.

А потом всё это прекратилось. Сквозь шум прорвался вой сирен с восточной границы парка. Прибежали, перепрыгнув через веревочную ограду луга, четверо полицейских, ринулись на середину. Один белый, один азиат и двое черных, степень неуклюжести их движений была сопоставима лишь со степенью балетной грации парашютистов. Мы принялись освистывать их: численное превосходство внушало нам чувство неуязвимости, а они, чтобы задержать удальцов, оттеснили нас, разрушив круг аплодирующих. В дальней части круга какая-то женщина выкрикнула: «Театр правопорядка!», но ее голос потонул в порывах ветра.

Парашютисты не сопротивлялись аресту. Полиция увела их, причем крылья больше не сковывали их движения. Толпа снова издала восторженный вопль, а парашютисты – все, как один, молодые парни – улыбались и раскланивались. Один был выше остальных, его окладистая рыжая борода сияла на солнце. Парашюты – сверкающая груда – остались на траве, и, когда ветер снова разбушевался, стало чудиться, что они, подрагивая, выдыхают. Итак, пока парней уводили, мы какое-то время наблюдали за дыханием парашютов. А затем – но лишь после отрезка времени, показавшегося целой вечностью за пределами будней, – вынырнули из мира чудес, и пикник возобновился. Итак, совсем недавно в небе появилось нечто, бросившее вызов природе. Мой друг, словно бы прочитав мои мысли, сказал: «Надо ставить себе какую-нибудь трудную задачу и найти способ выполнить ее в точности – всё равно какую, будь то парашют, или прыжок с обрыва в воду, или высидеть час, не шелохнувшись, – и, естественно, выполнить красиво».

Моджи, сестра Дайо Касали, лежала ничком, накрыв голову соломенной шляпой. «Лизе-Анн и мой друг – хорошая пара», – подумал я. Я увидел ее впервые, но мой друг уверял, что ему она подходит идеально. У нее неподдельно легкий взгляд на жизнь – противовес его серьезности. Она его уже понимает – не то что несколько его предыдущих подружек. Он одинаково сильно любил философию и усердствовал в «практической биологии», как он сам это назвал в разговорах со мной. Непостоянство часто сходило моему другу с рук; готовность женщин его прощать была неизбежным следствием его обаяния. Но понимание – такое, как, видимо, у Лизе-Анн, – он встречал нечасто.

Рядом с нами свешивались низко ветки глицинии; филигранные лепестки ее лиловых цветков деловито работали над воскрешением мира. Росли тюльпаны – вероятно, «Султаны весны», с длинными шелковистыми лепестками, похожими на уши. Пчелы снова и снова атаковали бутоны, чертя вокруг нас, куда ни глянь, свои воздушные трассы. По дороге в парк Моджи сказала мне, что как никогда сильно обеспокоена состоянием окружающей среды. Серьезным тоном. Когда я ответил, что этим, наверное, обеспокоены мы все, она, покачав головой, поправила меня: «Я имею в виду, что меня оно беспокоит очень глубоко, а про других в массовом масштабе так вряд ли скажешь. Я считаю, что разбазариваю ресурсы попусту, у меня плохие привычки, как и у большинства американцев вокруг. Как, вероятно, и у большинства людей на планете. Последние два месяца я сознаю это всё острее», – сказала она.

Я попытался подступиться к вопросу с правильных позиций. Спросил, беспокоят ли ее такие явления, как воздушный транспорт. Я знал, что она раз в год, если не чаще, летает в Нигерию. Неужели ее не пугает воздействие топлива на экологию и всё такое прочее? Она ответила, что пугает. Затем наша беседа заглохла, когда нас снова нагнали Лизе-Анн и мой друг, отставшие было на несколько шагов, и Лизе-Анн стала рассказывать нам о жизни в Тролльхаугене [56], где выросла. И теперь, наблюдая за парковыми рабочими, сворачивающими парашюты, я припомнил тот краткий диалог с Моджи. О беспокойстве за состояние окружающей среды я слышал достаточно часто, чтобы понимать: для некоторых это первостепенная проблема, но сам пока не принимал ее близко к сердцу. Никогда не кипятился. Не задумывался, какой пакет выбрать – пластиковый или бумажный, – сдавал вторсырье только потому, что так удобнее, а не потому, будто верил, что его переработка переломит ситуацию. Но во мне уже пробуждалось уважение к пламенным борцам. Это была общественная кампания, а к кампаниям я относился недоверчиво, но также это был выбор, а я подмечал, что во мне растет уважение к твердому выбору других людей, потому что сам я был, в сущности, крайне нерешителен.

Моджи приподняла шляпу с лица, и пчела, досаждавшая ей, передумала и ретировалась к ближайшему цветку. Небесная синь стала чуть насыщеннее, а воздух – холоднее. Моджи отряхнула щеку. Я посмотрел на нее и рассудил, что для меня она – загадка. Слишком высокая, глаза маленькие. Лицо темное настолько, что слегка отливает лиловым, но она не красавица в том смысле, в каком, на мой вкус, должны быть красивы темнокожие женщины.