Открытый город - [71]

– А знаете, что я знаю про пчел? – сказала она вдруг, ворвавшись в мои мысли. – Название «африканизированные пчелы-убийцы» – расистская брехня. Африканизированные убийцы. Только этого нам и не хватало – чтобы кровожадных подонков называли «африканскими» для краткости. – И потянулась за виноградиной, отломила ее от грозди на тарелке. На Моджи был топ без рукавов, и в вырезе я заметил ее темные округлые груди.

– По всей стране, – сказал я, – пчелы дохнут, а отчего – ученым неизвестно. Я всегда находил пчел непостижимыми. У них есть свои идеи фикс, недоступные человеческому разумению, а теперь пчелы массово вымирают. По-моему, это как-то связано с климатом или пестицидами, а может, первопричина – в генетических мутациях. Каждая третья пчела уже мертва, и этим дело не кончится; процент погибших неуклонно растет. Их так долго, – сказал я, – использовали в качестве машин-медоварок, люди извлекали барыш из их идеи фикс. А теперь они демонстрируют еще и виртуозное умение умирать – умирать от того, что в отряде перепончатокрылых что-то сильно неладно.

Мне кивали, мне улыбались. Лизе-Анн посмотрела на меня не без восхищения, а в глазах моего друга я уловил насмешку. Моджи сказала, что где-то читала об этом явлении, – называется «синдром разрушения пчелиных колоний».

– Оно успело распространиться очень широко, – сказала она, – стало обычным по всей Европе и Северной Америке, дошло даже до Тайваня. И кажется, есть какая-то связь с генно-модифицированной кукурузой, верно?

Мой друг положил голову на колени Лизе-Анн и сказал:

– Звучит как термин из истории империализма – «синдром разрушения колоний»! Среди туземцев зреет смута, Ваше Величество, мы не сможем долго удерживать эти колонии в своей власти.

Лизе-Анн сказала:

– Вы случайно не знаете фильм «Дух улья»? Его снял режиссер по фамилии Эрисе, фильм семидесятых годов. В этом фильме пчелы символизируют не скажу точно что, но в кровавые и тоскливые периоды испанской истории они олицетворяли способность к инакомыслию, другому образу мысли и жизни, который естественнен для пчел, но миру людей тоже не чужд. В этом фильме есть несколько сцен, которые до сих пор задевают меня за живое, правда-правда. Вспоминаю сцены, где отец – у него две маленьких дочки, одну зовут Ана, совсем как девочку, которая только что здесь гуляла… сцены, где отец ведет себя, словно контуженный, или словно он заперт в клетке какого-то воспоминания, о котором не в силах рассказать, вот он и работает на пасеке – больше ничего не делает. Просто потрясающие сцены – без диалогов, без сюжета, но пробирают. Вообще-то, я сама не знаю, к чему это говорю, но, возможно, пчелы восприимчивы, необычайно восприимчивы ко всему негативному в мире людей. Возможно, их объединяет с нами что-то очень важное, что-то, чего мы пока не открыли, а их смерть – своего рода предостережение, они, как канарейки в шахте, чуют стихийное бедствие, которое скоро заметят даже эти туповатые тугодумы – даже мы, люди.

Фильма Эрисе я не видел, но разрушение пчелиных колоний напомнило мне кое о чем другом, и я нашел общее звено с рассказом Лизе-Анн. То, что люди больше не соприкасаются близко с массовой гибелью собратьев, чумой, войной и голодом, – по-моему, нечто новенькое в истории человечества.

– Последние несколько десятилетий, – сказал я друзьям, – когда войны – лишь вспышки ограниченного масштаба, а не всепоглощающий пожар, когда с сельским хозяйством больше не сопряжен первобытный страх перед стихиями, а сезонные вариации погоды перестали предвещать недоедание, – аномальный период в истории человечества. Мы – первые homo sapiens, совершенно не готовые к катастрофам. А между тем в безопасном мире жить опасно. Возьмем для примера этот фортель парашютистов, безобидный и красивый. Мы знаем, что они имели право его проделать: они правы, потому что ценой некоторого риска для себя показали нам кое-что впечатляющее, но полиция обязана круглосуточно обеспечивать нашу безопасность, уполномочена применять оружие для нашей защиты и оберегать нас даже от удовольствий. Я часто думаю о долгом XIX веке [57]: во всех частях света он был беспрерывной кровавой баней, оргией неутомимого смертоубийства, хоть в Пруссии, хоть в Штатах, хоть в Андах, хоть в Западной Африке. Кровопролитие было нормой, и государства ввязывались в войны под самыми ерундовыми предлогами. И так тянулось нескончаемо, с краткими перерывами на перевооружение. Вспомним об эпидемиях, губивших то десять, то двадцать, то даже тридцать процентов населения Европы: недавно я где-то вычитал, что в тридцатых годах XVIII века Лейден за пять лет потерял тридцать пять процентов жителей. Каково жить со знанием, что такое возможно, что вокруг тебя ежедневно мрут люди всех возрастов? В том-то и дело, что нам это невдомек. Причем я это вычитал в подстрочном примечании к статье на совершенно другую тему – то ли про живопись, то ли про мебель.

В том, что семья из семи человек лишилась троих, не было ничего необычного. Ситуация, при которой какая-то болезнь за пять первых лет тысячелетия выкосила три миллиона ньюйоркцев, у нас просто в голове не укладывается. Нам кажется, что это форменная антиутопия; в смысле, такие исторические факты мы обнаруживаем разве что в примечаниях к чему-то более существенному для нас. Мы склонны забывать, что в других городах в другие времена бывало и похуже, что ничто не гарантирует нам иммунитет от всех возможных инфекций, что от мора мы защищены никак не лучше, чем цивилизации прошлых эпох, а вот готовы мы к нему крайне плохо. Даже по нашей манере говорить о тех немногочисленных несчастьях, которые с нами всё-таки стряслись, заметно: запас гипербол мы уже исчерпали.