Открытый город - [69]

17

Весной в тело планеты Земля вновь вернулась жизнь. Я пошел с друзьями на пикник в Центральный парк, и мы уселись под магнолиями, уже растерявшими свои белые цветы. По соседству вишни, перевешиваясь через сетчатый забор позади нас, пламенели розовыми бутонами. Терпение природы неисчерпаемо, и что-то одно начинает существовать после того, как что-то другое уступает ему место; цветы магнолии умирают одновременно с тем, как цветы вишни пробуждаются к жизни. Солнечные лучи, просвечивая сквозь лепестки, расцвечивали пятнами сырую траву, а оттого, что тысячи молоденьких листьев приплясывали на апрельском ветру, деревья за лужайкой время от времени казались призрачными. Я лежал наполовину в тени, наполовину на солнце, наблюдая за идущим ко мне черным голубем. Он остановился, а потом вспорхнул и пропал из виду за деревьями, а потом вернулся неуклюжей, как у всех голубей, походкой, – возможно, искал хлебные крошки. А высоко над птицей и надо мной внезапно возникло видение – три круга, три белых круга на фоне неба.

В последние годы я подметил, что моя коммуникабельность сильно зависит от освещения. Зимой я ухожу в себя. А когда ее сменяет другое время года, долгими солнечными днями в марте, апреле и мае намного чаще ищу людского общества, чаще замечаю за собой обостренное внимание к картинам и звукам, цветовым оттенкам, структурам, движениям и запахам большого мира – не только к тому, что наблюдаю на работе и дома. Холодные месяцы действуют на меня отупляюще, а весну я переживаю как постепенное пробуждение органов чувств. В тот день мы были в парке маленькой компанией, вчетвером, и все полулежали на большом полосатом покрывале, ели питу с хумусом, поклевывали зеленый виноград. Откупоренную бутылку белого вина – вторую за день – прятали в магазинном пакете. Погода была теплая, но не настолько, чтобы Большая Лужайка кишела народом. Мы были частью массовки горожан в тщательно срежиссированной буколической идиллии. Моджи прихватила с собой «Анну Каренину» и, облокотившись, читала этот толстый том – издание в одном из новых переводов – лишь изредка отвлекаясь, чтобы вставить слово в общую беседу. А в нескольких ярдах от нас молодой отец звал малышку, бредущую куда глаза глядят: «Анна! Анна!»

Ах да, над нами пролетел самолет – так высоко, что ворчание его моторов почти растворилось в нашем разговоре. А потом остался только бледный инверсионный след, а едва след растаял, мы увидели, как разрастаются три белых круга. Круги парили, и казалось, что они проваливаются выше и выше, одновременно проваливаясь вниз, а потом всё прояснилось – как в видоискателе фотоаппарата, когда наводишь на резкость, – и мы увидели внутри каждого круга силуэт человека. Каждый человек, каждый из этих летающих людей направлял свой парашют то влево, то вправо, и, наблюдая за ними, я почувствовал, как вскипела в жилах кровь.

Теперь встрепенулись все, кто был на лужайке. Игры в мяч прекратились, голоса зазвучали громче, поднялся лес рук, тычущих вверх. Малышка Анна, ошеломленная не меньше всех нас, вцепилась в папину ногу. Парашютисты были опытные: подлетели друг к другу, образовав фигуру наподобие волана, а затем снова разлетелись и взяли курс на середину лужайки. Они приближались к земле, падая всё быстрее. Я вообразил свист воздуха в их ушах в то время, как они рассекают воздух, вообразил их непреклонную сосредоточенность при подготовке к приземлению. На высоте примерно пятьсот футов мне стало видно, что они в белых комбинезонах и стропы тоже белые. Шелковые парашюты напоминали исполинские белые крылья инопланетных бабочек. Казалось, на мгновение смолкли все звуки окружающего мира. Зрелище того, как люди осуществляют древнюю мечту о полете, предстало взорам в полной тишине.

Я почти мог вообразить, каково сейчас им, когда вокруг – только безоблачная синь, хотя никогда в жизни не прыгал с парашютом. Однажды, таким же погожим днем четверть века назад, я услышал крики одного мальчика. Мы, больше дюжины ребят, были в воде, а он отбился от компании и забрел на глубину. Плавать он не умел. Дело было в большом плавательном бассейне в кампусе Лагосского университета. В детстве я стал умелым пловцом по настоянию матери и к некоторому беспокойству отца, потому что он испытывал страх перед водой. Лет с пяти-шести мать брала меня в загородный клуб на уроки плавания и – сама-то она плавала хорошо – безбоязненно смотрела, как я осваиваюсь в воде; это бесстрашие я от нее перенял. В бассейн я уже много лет не хожу, но однажды мое умение сыграло решающую роль. Было это за год до того, как я уехал учиться в НВШ: я спас жизнь другому человеку.

Этот мальчик – теперь не могу о нем припомнить ровно ничего, кроме того факта, что он, как и я, был смешанной расы (в его случае – наполовину индиец), – оказался в смертельной опасности: чем энергичнее он барахтался, пытаясь удержать голову над водой, тем дальше его затягивало в глубокую часть бассейна. Другие дети – а его смятение потрясло их так сильно, что они и пальцем не могли шевельнуть, – оставались в «лягушатнике» и только смотрели. Спасателей на месте не было, а если кто-то из взрослых и умел плавать, что толку – все находились слишком далеко от глубокой части бассейна. Не помню, взвесил ли я свое решение, прикинул ли, велика ли опасность для меня, – помню лишь, что на всех парах ринулся к утопающему. В моей памяти запечатлен миг, когда я еще не доплыл до мальчика, но уже оторвался от толпы детей. Между их криками и его криками я энергично плыл. Но, затерянный в синеве, синеве вокруг меня и надо мной, внезапно подумал, что мне плыть всё так же далеко, как и несколькими секундами раньше, – казалось, вода нарочно вклинивается между точкой в тени вышек для прыжков, где он находился, и точкой, где в ослепительном сиянии солнца парил я. Я перестал работать ногами, и воздух охладил мое мокрое лицо. Мальчик барахтался, его руки промелькнули над водой, отчаянно дергаясь, но затем его вновь затянуло под воду. В плотной тени мне было трудно разглядеть, что происходит. На миг мне показалось, что я буду плыть к нему вечно, так и не преодолев остаток пути, – наверное, ярдов двенадцать-пятнадцать. Но этот миг миновал, и я стал героем дня. Потом все смеялись, полуиндийца поддразнивали. Однако день запросто мог обернуться трагедией. Запросто могло получиться, что я дотащил бы до ближайшего трамплина не живого мальчика, а щуплое безжизненное тело. Вскоре подробности того дня почти начисто изгладились из моего сознания, а если что и сохранилось отчетливо, так это чувство полного одиночества в воде, абсолютной изоляции, словно меня без подготовки зашвырнули в некое колоссальное и скорее приятное, чем неприятное, замкнутое синее пространство где-то на отшибе, вдали от всего остального человечества.