Открытый город - [67]

– Железно, – сказал я.

В таких обстоятельствах проще всего было ответить именно так. Я сделал в памяти зарубку: на эту почту больше не заходить. Выйдя, обнаружил, что один из мужчин, беседовавших по-испански, – тот, что помоложе, – ушел. Бородач сидел с подстриженными ногтями, нежась в золотых лучах солнца: оно вынырнуло из туч, и на улице стало намного теплее, чем я ожидал. С угла здания на другой стороне улицы отвесно падал свет. Бородач полулежал, полудремал в луже света, преображенный. Рядом с ним валялись три пустые бутылки из-под вина. За посылку я заплатил наличными, и мелочь у меня была. Я отдал пьянице два из трех долларов в своем кармане. За его спиной сидела уличная кошка – искала укрытие от внезапного ослепительного света. «Грасиас», – сказал, пошевелившись, мужчина. Отойдя от него на три шага, я вернулся и отдал ему последний доллар, а он улыбнулся мне, показав обломанные зубы. Кошка била лапой по своей тени на бетоне.

На 110‑й улице я спустился в метро. На «14‑й улице» поднялся наверх, пошел коротким путем к Истсайду и добрел аж до Бауэри, без конкретного пункта назначения, мимо бесчисленных магазинов, где продавались осветительные приборы и оборудование для ресторанов, – магазинов, со стороны напоминавших вольеры с экзотическими птицами. Наконец я вышел на людную площадь на Ист-Бродвее. От самой популярной у туристов части Чайнатауна совсем недалеко – несколько минут ходьбы, – но казалось, эта площадь на другом конце света: ни одного туриста не повстречаешь, да, собственно, редко повстречаешь кого-то, не имеющего корней в Восточной Азии. На вывесках магазинов, ресторанов и контор, на рекламных баннерах – повсюду китайские иероглифы, лишь в редких случаях с английским переводом. На середине площади – а она ненамного больше, чем стандартный островок безопасности, и стиснута семью улицами, которые тут пересекаются, – памятник; увидев его издали, я подумал, что это какой-нибудь император или стародавний поэт, а оказалось, Линь Цзэсюй, активист XIX века, борец с наркотрафиком. Суровая фигура, установленная в память об этом герое Опиумных войн (в 1839 году его назначили полицейским комиссаром Гуандуна, и британцы люто возненавидели его, потому что он мешал им торговать наркотиками), теперь была местом сбора голубей. Они испещрили ее потеками серого гуано, обогатив колорит высохшего белого вещества, которым сами же раньше подкрасили темно-зеленую патину на голове и одежде памятника. Несколько человек ели мороженое или хот-доги, сидя на скамейках на островке безопасности или прогуливаясь вокруг памятника, наслаждаясь солнечной погодой. И почти ничто не напоминало об атмосфере этого района в начале XIX века – а тут был рынок под открытым небом, где продавали крупный рогатый скот и лошадей, квартал дешевых постоялых дворов, салунов, ателье татуировщиков.

Все люди окрест, насколько достигал глаз, были, судя по внешности, китайцы либо могли легко за них сойти – все, кроме меня и еще одного человека: голого до пояса мужчины, энергично обтиравшего руки и грудь ветошью. Его тело сияло каким-то запредельным глянцем, словно уже вымазанное маслом, но я никак не мог понять: то ли он умащает себя этим блестящим веществом, то ли пытается его счистить. Он был черный, как силуэт, а его телосложение говорило то ли о многочасовых занятиях на тренажерах, то ли о физическом труде с малолетства. Никто не обращал на него внимания, а он продолжал свою кропотливую работу, но скоро сделал перерыв, чтобы приподнять с асфальта велосипед, лежавший прямо у его ног. Переставил велосипед с солнцепека туда, где его защищала тень от памятника Линь Цзэсюю. А затем снова принялся то ли оттирать с себя это самое, маслянистое, то ли натираться. Блеск тела не усиливался, но и не тускнел, да и сам мужчина был подобен бронзовой статуе. А потом он засунул ветошь в задний карман джинсов и – словно вдруг вспомнив про какое-то неотложное дело – вскочил на велосипед и умчался по узкой улице, юрко снуя между автомобилями, и в конце концов я потерял из виду его сияющую черную спину в потоке машин, озаренном ослепительным солнцем.

Немного погодя я тоже двинулся по одной из боковых улиц – еще более узкой, еще более запруженной людьми; вдоль нее, расталкивая друг друга, тянулись ввысь здания довоенной постройки, и у каждого имелась замысловатая пожарная лестница, которую оно являло миру, словно полупрозрачную маску. Электрические кабели, деревянные столбы, выцветшие флажки, дебри вывесок – всё это облепляло четырех и пятиэтажные дома до самой крыши. В витринах висела реклама зубной пасты, чаев и лекарственных трав. Огромные контейнеры ломились от скрюченных корней имбиря и целебных растений, а мешанина товаров и услуг была настолько пестра, что вскоре соседство витрины, где тесно висели тушки жареных уток, с витриной, полной портновских манекенов, и с другой, сплошь облепленной трепещущими на ветру листовками – выцветшими, полудюжины разных оттенков красного, – и с еще одной, где сбились в кучу бронзовые и фарфоровые будды, начинало казаться естественной последовательностью вещей. В эту, последнюю лавку я зашел, ища укрытие от головокружительной кутерьмы узкого переулка.