Открытый город - [65]
Со дня, когда я виделся с профессором Сайто, миновало несколько недель. В конце марта я позвонил ему, и какая-то женщина – не Мэри, какая-то другая – сказала, что он умер. «Боже мой», – сдавленно проговорил я в трубку и опустил ее на рычаг. А потом, сидя в своей тихой комнате, почувствовал, как движется по сосудам в моей голове кровь. Шторы были раздвинуты, и я мог видеть верхушки деревьев. Листья только-только начинали возвращаться к жизни после равнодушной зимы, и на всех деревьях на нашей улице кончики веток набухли, и казалось, с минуты на минуту раскроются тугие зеленые почки. Новость потрясла меня, опечалила, но не стала полной неожиданностью. Держаться подальше от драмы смерти, от негативных переживаний – таково было непроизвольное побуждение, руководившее мной всё это время, такова была причина, по которой я туда не ходил.
Я снова позвонил ему на квартиру («Квартира больше не его», – мелькнула мысль), и ответила та же самая женщина. Я извинился за то, что прервал разговор, объяснил, кто я такой, спросил, когда похороны. Она сказала чересчур официальным тоном, что будет маленькая закрытая церемония, только для членов семьи. «Возможно, – добавила она, – будет вечер памяти, но нескоро – вероятно, осенью, его устроят в колледже Максвелл». Я спросил, знает ли она, как мне связаться с Мэри. Женщине это имя, по-видимому, ничего не говорило, и, поскольку ей не терпелось отойти от телефона, на этом наш разговор завершился.
Я не знал, кому позвонить. Он значил для меня очень много, но мне открылось, что наши взаимоотношения оставались чем-то касающимся только нас двоих, а точнее, не пересекались с сетью прочих, взаимопереплетенных, дружеских связей, и потому почти никто не знал о наших отношениях и их важности для нас обоих. И тут же на миг закралось безумное сомнение: а может, я переоценивал значение этой дружбы и она была важна только для меня? Я сообразил: это всё потрясение – оно нашептывает мне такие мысли.
Было полдесятого утра, в Сан-Франциско – на три часа раньше. Я удивился, что Надеж вообще взяла трубку. И несколько раз извинился перед ней, заметив, что голос у нее сонный.
– Я звоню тебе в связи с профессором Сайто, – сказал я, – он умер. Ты его помнишь – мой бывший профессор английской литературы, профессор Сайто. Умер от рака, я только что узнал. Он был ко мне так добр. Извини, для звонка, наверное, час неподходящий?
Она сказала:
– Нет, ничего-ничего, как поживаешь?
И пока она это говорила, я услышал мужской голос – вопрос: «Кто это?» А она ответила ему: «Погоди, я только на секундочку».
В то же утро она перезвонила мне и сказала, что будет лучше, если она скажет мне правду – так всем будет проще: она помолвлена. Он американец гаитянского происхождения, она дружила с ним уже долгое время – дружба семьями. Поженятся они в конце лета. «Будет лучше, – сказала она, – если я воздержусь от звонков. На какое-то время; так лучше».
Ощущение было – как от язвенной болезни: слишком много всего стряслось одновременно. Что она себе навоображала – чего я, по ее мнению, от нее хочу? Но я понял, что она дала мне свободу от робких надежд, которые я таил. Помогла отчетливо подвести черту под историей, которая так или иначе давно закончилась. Вот только досадно, как долго это тянулось, сколько я размышлял об этом понапрасну; и на себя я тоже досадовал, за то, что удивился случившемуся, – отчего я не ожидал, что она так решительно и быстро начнет с чистого листа? Итак, два моих горя мешались друг у друга под ногами. Днем я решил послушать на стереосистеме «Кофейную кантату» Баха и улегся на кровать. Это была запись в исполнении оркестра «Академия старинной музыки». Музыка, ритмичная и оживленная, не находила ни одной лазейки, чтобы проникнуть в мою душу, но я не выключал проигрыватель – видел в ней красоту, даже когда этой красоты не чувствовал. А потом подумал, что, пожалуй, Перселл будет уместнее – лучше успокаивает, – и тогда поставил «Вечерний гимн»: переложение красивое, для тенора и шести виол, но вещь слишком уж заунывная, и к ней я тоже остался равнодушен. Итак, я лежал в тишине, наблюдая за пылинками в воздухе, пока не решил встать и сходить по делу, которое всё время откладывал: отправить посылку, которую давно собирался отправить, – встать и прогнать взашей жалость к себе.
Я вошел в парк «Морнингсайд». На земле до сих пор лежал снег – кое-где, грязные лоскуты. Это был мир бурого и черного, серого и белого. Шел я медленно, словно бы против своей воли. А потом остановился: возникло отчетливое ощущение, что за мной наблюдают. На дереве я увидел сарыча. А точнее, он увидел меня. Его хищный взгляд вонзился в мой затылок, и я обернулся, и обнаружил его – он сидел, весь – решительность, на низкой ветке в двадцати футах, не дальше, от меня. В парке было безлюдно, солнце манкировало своими обязанностями – не показывало носа, пряталось. Сарыч был могучий, крупный, его внушительный вид олицетворял всю изощренную замысловатость эволюционного процесса. «Возможно, – подумал я, – он близкий родственник Бледного Самца – знаменитого сарыча из Центрального парка, гнездившегося на одном из зданий на Пятой авеню, – или даже Бледный Самец собственной персоной». На меня он смотрел скорее безразлично, чем презрительно. Так мы смотрели и смотрели друг на друга, пока мне не стало жутко – и тогда я опустил глаза, повернулся к нему спиной и осторожно, плавно удалился, преследуемый ощущением, что его глаза меня буравят.
