Открытый город - [64]

– Ну и что в этом плохого? – сказал я. – Дерево есть дерево, верно? В городе не может быть слишком много деревьев.

– Всё не так просто, – сказал он. – Рай-дерево наносит урон локальному биоразнообразию. Слывет деревом-сорняком: бесполезно и для лесозаготовок, и для фауны, даже на дрова плохо годится.

Пока он говорил, я стоял у несущей стены, где располагался громадный книжный шкаф, и рассматривал бесконечные ряды книг, в том числе богатый отдел африканской и афро американской литературы. Книги выплеснулись на пол, а на журнальном столике я заметил сборник эссе Симоны Вейль. Взял в руки. Мой друг, смотревший в окно, обернулся.

– Она замечательно пишет об «Илиаде», – сказал он. – По-моему, она докопалась, в чем суть власти, которая подталкивает к каким-то действиям и теряет контроль над тем, к чему сама же подтолкнула. Тебе стоило бы когда-нибудь заглянуть в эту книгу.

– Раньше я надеялся на изящество, – сказал я, – а не на бессмертие. Я надеялся, что мой профессор уйдет изящно, красиво, мощно. Как же мне хотелось услышать от старика мудрое слово, а не эту чушь про львов! Есть шанс, что это еще возможно. Есть шанс, что при следующей встрече он прочтет на память кусок «Гавейна» или лирических стихов на среднеанглийском. Но, возможно, я рассуждаю как дурак. Вместо того, чтобы благодарить за дружбу, пытаюсь подогнать ее под собственные мерки. Но, знаешь ли, раньше я надеялся, что, даже когда тело выйдет из строя, его изощренный ум, один из лучших умов, которые я встречал на своем веку, неутомимо продолжит работу.

Мой друг посмотрел на меня и сказал:

– Интересно, отчего очень многие считают болезнь нравственным испытанием? Она не имеет ничего общего ни с нравственностью, ни с изяществом. Это физическое испытание, и мы обычно его проваливаем. – А потом хлопнул меня по плечу и сказал: – Чувак, страдание есть страдание. Ты видел, что оно делает с человеком, – видишь каждый день. Возможно, сейчас это тебя не слишком утешит, но то, что ты только что говорил, – мол, уйти надо изящно и мощно, – вновь напомнило мне об одной мысли. Она меня часто посещает. Я уже много лет убежден: то, какой смертью и в какой час умереть, должно быть вопросом личного выбора. И, полагаю, не только в ситуациях, когда мучения и смерть неотвратимы ввиду неизлечимой болезни. Этот подход следует распространить и на те сезоны жизни, когда здоровье еще крепкое. Зачем ждать упадка? Почему бы не опередить судьбу?

С этими словами друг отошел подальше, встал у окна. Я, по-прежнему сидя на кушетке, смотрел, как низкое солнце превращает моего друга в черный силуэт, – почти чудилось, что ко мне обращается его тень или его будущее «я». На заднем плане носились воробьи, подыскивая место для ночлега, – то вылетали из лабиринта укромных укрытий, образованных голыми деревьями и сросшимися арками университетских корпусов, то влетали обратно. Пока я размышлял над тем фактом, что внутри каждой из этих живых тварей есть крошечное красное сердце, двигатель, бесперебойно поставляющий энергию для изнурительных воздушных маневров, мне вспомнилось, как часто люди находят утешение – сознательно или бессознательно – в мысли, что Господь самолично заботится об этих бездомных странницах, берет их, так сказать, под персональную опеку и, вопреки данным зоологии, оберегает их всех поголовно от голода, напастей и разгула стихии. В глазах многих летящие птицы – доказательство того, что мы тоже под небесным покровительством, а падение малой птицы [53] – и впрямь особое предзнаменование.

Друг ждал, не скажу ли я что-нибудь, но я промолчал, и он продолжил:

– Эта идея противоречит этике и тем более законодательству нашей эпохи, но я не могу прогнать мысль о том, что лет через тридцать-сорок, когда я возьму от жизни ту радость, которую она может мне предложить, и созрею для того самого выбора, такой подход успеет стать не то чтобы популярным или общепринятым, но, по крайней мере, гораздо более распространенным явлением. Вспомни о контрацепции, о препаратах, стимулирующих фертильность, об абортах – всех этих решениях насчет зарождения новой жизни, которые мы так легко принимаем; вспомни, как мы уважаем тех, кто сам выбрал себе смерть – Сократа, Иисуса Христа, Сенеку, Катона. Могу предположить: тебе не нравится, в какую форму твой профессор облек свою фразу про львов, но ты не должен считать ее оскорблением в адрес африканцев. Ты же знаешь, ничего такого он не подразумевал. Повидимому, он хочет сказать, что, будь наш мир лучше, можно было бы избежать беспамятства и боли. Он мог бы уйти в лес, не роняя человеческого достоинства, – так, как сам вообразил, – и его бы больше никогда никто не увидел.

Он опять умолк, стоя совершенно неподвижно и всё еще глядя наружу. Птицы почти слились с темнотой. Затем негромко – казалось, он разговаривает сам с собой или созерцает свое тело со смотровой площадки по ту сторону жизни, – сказал:

– На самом деле, Джулиус, здесь, на голой земле, каждый из нас одинок. Возможно, именно это вы, профессионалы, называете суицидальной идеацией, и, надеюсь, ты не станешь за меня волноваться, но я часто воображаю себе во всех подробностях то, как мне хотелось бы закончить жизнь. Думаю, как прощаюсь с Кларой и вообще со всеми, кого люблю, а затем наглядно представляю себе пустующий дом – возможно, большой, беспорядочно выстроенный загородный особняк неподалеку от моих родных болот; воображаю ванну на верхнем этаже – ее можно наполнить теплой водой; и думаю о музыке, которая звучит во всем этом огромном доме – возможно, «Crescent» или «Ascension»