Открытый город - [62]

Эти крохотные, сплющенные существа, искавшие способ вкусить человеческой крови во времена, когда Плиний еще не родился, вели своего рода малоинтенсивные боевые действия: войну на периферии современной жизни, всплывающую лишь в неофициальных разговорах.

Под вечер, выйдя от профессора Сайто, я решил пересечь Центральный парк пешком с юга на север. Снег, выпавший тремя днями раньше, до сих пор не растаял. На студеном воздухе затвердел, образовал на лужайках гладкие невысокие холмики. Я не сходил с заснеженной дорожки, идущей вдоль добротного старинного забора. На снегу – отпечатки ног, но в поле зрения – ни души. Освещение рассеянное, практически ничто не отбрасывает тень, и потому чудится, что левитируешь: сверху – бело от света, снизу белизна. Вдали, вокруг дерева, кружит стайка мелких птиц – возможно, скворцов. Полное впечатление, что кружево ветвей и ловко снующие между ними птицы состоят из одного и того же серовато-бурого вещества, причем вторые отличаются от первых лишь тем, что находятся в активном состоянии. С секунды на секунду, подумал я, кривые короткие ветки расправят спрятанные крылья, и вся крона обернется живым облаком. Окрестные деревья тоже потеряют головы, и останутся только пни, застывшие, как часовые, а в небе над парком растянется гигантский балдахин из скворцов. Я долго шел по этой успокоительной белой дорожке, пока мороз, пробравшись под перчатки и шарф, не выгнал меня из парка, заставив проделать остаток пути на метро.

В тот же вечер, перелистывая свои книги по медицине в поисках сведений о клопах, я натыкался лишь на сухие описания этиологии, жизненных циклов и средств борьбы. Пространно описывались прожарка одежды сухим паром и окуривание цианистым кальцием, но всё это не имело отношения к причинам тревоги, которую пробудили во мне эти существа. Мне посчастливилось найти в своей библиотеке сборник полевых отчетов по эпидемиологии начала ХХ века – одну из тех устаревших работ, целую стопку которых доктор Мартиндейл решил выбросить из лаборатории. Тогда я на всякий случай прихватил, не глядя, несколько книжек – и вот теперь набрел на отчет, написанный в 1903 году Чарльзом Э. Р. Кэмпбеллом, и почувствовал между строк, с каким отвращением и трепетом смотрели тогда на Cimex lectularius.

На первый взгляд, отчет доктора Кэмпбелла не отклонялся от стиля медицинских сводок своей эпохи, но подлинную выразительность ему придавала постепенная аккумуляция описаний, создающих яркий и удручающий образ изучаемого насекомого. «Одна из особенностей постельного клопа, – писал Кэмпбелл, – его природная склонность к каннибализму». Он показывал на наглядных примерах, что личинки иногда вспарывают животы своим насосавшимся крови родителям и пожирают их. Описал полдюжины экспериментов, которые провел сам, – с его слов, в интересах науки, но складывалось ощущение, что эту полосу препятствий Кэмпбелл изобрел, дабы доказать живучесть и смышленость постельного клопа. По-моему, Кэмпбелл наверняка огорчился бы, если бы клоп провалил хотя бы одно из этих испытаний.

При экспериментах постельные клопы выжили после четырехмесячной изоляции без корма на «острове» – столе, окруженном «морем» из керосина, их здоровье не пошатнулось после двухсот сорока четырех часов глубокой заморозки, а под водой они оставались живы неопределенно долго. «Хитроумие этих насекомых, – благоговейно писал Кэмпбелл, – просто необычайно, и, по-видимому, они в некотором роде обладают способностями к рациональному мышлению». Он описал эксперимент г-на Н. П. Райта из Сан-Антонио – «почтенного гражданина и зоркого наблюдателя»: чем дальше и дальше Райт отодвигал свою кровать от стен комнаты, тем выше взбирались по стене – но в точности на ту высоту, с которой могли спрыгнуть на Райта, – клопы. Когда он пододвигал кровать ближе к стене, клопы залезали пониже – снова на ту высоту, которая нужна для прыжка. В отчете Кэмпбелла содержалось несколько схожих историй про то, как клопы проявляли определенную смышленость при попытках добраться до кровати, путь к которой им перекрыли.

Я подумал о клопах – о неисчислимых миллионах клопов во всех пяти боро Нью-Йорка, об их яйцах, не различимых невооруженным глазом, об их аппетите – он разыгрывается за час до рассвета. Проблема уже не казалась исключительно научной, и в итоге я стал разделять смутную тревогу Кэмпбелла. То были доисторические поводы для волнения: магическая сила крови, и часы жизни, отданные во власть сновидений, и священность жилища, и каннибализм, и страх, что нападут силы, невидимые глазу. Мое рациональное «я» гадливо морщилось от этих шарлатанских аналогий, от этой неожиданной капитуляции перед нервозностью того рода, которую я высмеивал в других. Тем не менее, когда я дочитал до конца, то снял с кровати простыни, выключил свет и, стоя на карачках, светя фонариком, тщательно осмотрел швы матраса. Ничего не обнаружил, но это, естественно, еще не гарантировало, что ночь пройдет спокойно.

15

На крупнейшем птичьем рынке Басры прогремел взрыв, и вот как выглядела эта сцена: перья попугаев, крики умирающих животных, какие-то кровавые ошметки, искалеченный двигатель, разломанный стул, а также скомканные – чудилось, они не из проволоки, а из шпагата – клетки. По радио госсекретарь заговорил о начинающейся наступательной операции в восставших районах Багдада, контролируемых шиитами. Я пришел на птичий рынок и увидел тушки собак, лежащие рядом с трупами людей. Женщины в черных платьях рыдали, били себя кулаками в грудь. Там был один мужчина – отец, даже после смерти бережно державший в руке ампулу с инсулином, которую нес домой дочке. Я почувствовал, что очень устал; собственно, перед моим мысленным взором проползла строка