Открытый город - [55]

– Я не возвращался ни разу, – сказал он, – но, пока я там жил, мне очень нравился этот город.

– Тогда он, верно, был совершенно иным – уму невообразимо насколько, – сказал я.

Я не стал ему говорить, что мои мать и Ома тоже побывали там в качестве беженок на излете войны и сразу после ее окончания, что я и сам в этом весьма косвенном смысле тоже «берлинер». Если бы мы продолжили разговор, я лишь сказал бы, что я из Нигерии, из Лагоса. Но получилось иначе: в эту самую минуту к нему подошла его жена или старая дама, которую я счел его женой. Она выглядела намного старше него и передвигалась с ходунками. Улыбнувшись и кивнув мне, он направился вместе с ней в другую часть выставки.

Настроение на фотографиях Мункачи помрачнело, когда двадцатые годы уступили место тридцатым, а футболисты и манекенщицы – холодной розни в милитаризованном государстве. От этой истории, которую рассказывали столько раз, что и не счесть, всё равно колотится сердце; всякий раз в тебе теплится тайная надежда, что история пойдет другим путем и в хронике тех лет покажут преступления, не столь превосходящие по размаху все прочие злодеяния в истории человечества. Непомерность того, что случилось на самом деле, безотносительно к тому, как хорошо мы знаем эти события, как часто рассказываем о них вновь и вновь, неизменно вызывает шок. Именно таков был эффект, когда среди снимков солдат и парадов на открытии сессии рейхстага в 1933 году обнаружился одновременно ожидаемый и нежданный кадр: на среднем плане, в шеренге военных, новый канцлер Германии. За ним следует – лицо искривленное, как у персонажа кошмаров – Геббельс. По стечению обстоятельств я рассматривал это фото вместе с молодой парой. Я стоял слева, они – справа. Они были евреи-хасиды. Моему уму было непостижимо, что значит для них находиться здесь, в этом зале; неразбавленная ненависть, которую я питал к изображенным на фото, – во что трансмутировалась она у этих двоих? Что еще сильнее ненависти? Я не знал, а спросить не мог. Сообразил, что мне нужно немедленно отойти от этой фотографии, моему взору нужно отдохнуть на чем-то другом, что мне нельзя присутствовать при этой безмолвной встрече, свидетелем которой я стал ненароком. Эти молодые, он и она, стояли близко друг к другу, не говоря ни слова. Мне стало невыносимо смотреть на них и на то, на что они смотрели. После этого выставка как бы сместилась на оси. Стала выставкой про что-то другое, прежнее впечатление уже не уберечь. В залах висели и совсем другие фото – хроника успешной карьеры Мункачи в Голливуде сороковых, стильные портреты светских львиц и актеров: Джоан Кроуфорд, Фреда Астера. Но в мой день проникла какая-то отрава, и теперь хотелось только одного – добраться домой, выспаться и начать трудовой год. Я стал пробираться к выходу сквозь толпу и, проходя мимо музейной лавки, в последний раз заметил старика-берлинера и его жену. История про illustrirte, которую он так долго хранил, нашла подходящее время и место, чтобы слететь с языка; невообразимо, сколько таких маленьких историй носят в себе люди всего города. И только в эту минуту я отдал себе отчет в том, что Мункачи, снимавший так называемый «День Потсдама» [49], припрятавший в своем фотоаппарате для будущих зрителей одно вроде бы обыденное мгновение берлинской жизни в 1933 году, сам был евреем.

По Шестой авеню, двинувшись на север, я дошел до 59‑й улицы. А потом свернул, пошел по Бродвею в сторону Таймссквер, миновал джаз-клуб «Иридиум». Ложиться спать расхотелось, и, преодолевая одурь, которую вызывает смена часовых поясов, я позвонил своему другу – спросить, не пойдет ли он слушать гитариста, который выступает вечером в клубе. Он не без сарказма подивился, что я за свои кровные добровольно пойду на джаз, но сказал, что вечер у него уже занят. Поэтому я пошел домой с мыслью позвонить Надеж: в Калифорнии сейчас четыре часа дня, с мессы она уже вернулась. Но нет, пока не время возобновлять контакты. Даже спустя столько месяцев – пока не время. Как странно подействовали на меня те несколько месяцев с ней! Ее открытка, возможно, означает, что с ее точки зрения лед начал таять, но я, со своей стороны, всё еще не готов. Не был я и готов – как теперь, по зрелом размышлении, понимаю – признаться себе, что придавал слишком большое значение нашему недолгому роману. Добравшись до дома, принял душ, впадая в дрему под теплыми струйками воды, и лег в постель; но тут же снова вскочил и всё-таки позвонил ей.

Мы ощущаем жизнь как неразрывный процесс, и только когда она отодвигается в прошлое, видим разрывы. Прошлое, если такое явление вообще существует, – в основном ничем не заполненное пространство, обширные просторы пустоты, посреди которой парят важные для нас люди и события. Чем-то подобным была для меня Нигерия: в основном позабылась, за исключением нескольких вещей, запомнившихся диспропорционально ярко. Те же вещи прочно засели в моем сознании благодаря повторам, возвращались в снах и каждодневных мыслях: определенные лица, определенные разговоры – в совокупности они были безопасной версией прошлого, которую я выстраивал с 1992 года. Но было и иное, вторгающееся без спроса впечатление от былого. Внезапная новая встреча в настоящем с чем-нибудь или кем-нибудь, давно позабытыми, с какой-то частью моего «я», которую я сослал в детство и в Африку. Из этого, второго прошлого пришла ко мне старая подруга – подруга, а точнее, знакомая, которую мне теперь по наущению памяти было удобнее считать подругой; так возродилось нечто, казавшееся начисто исчезнувшим. Она явилась мне (явилась, как видение – именно это слово всплыло в моей голове) в конце января в продуктовом магазине на Юнионсквер. Я не узнал ее, а она увязалась за мной, некоторое время следовала за мной по торговому залу – хотела дать мне шанс на первый ход. И только когда я заметил «хвост» и моя походка изменилась, реагируя на мою догадку, за мной следят, догадку, которой я не хотел верить, женщина решительно двинулась туда, где стоял я, – к ящикам с морковью и редиской. Бодро поздоровалась, взмахнула рукой и назвала меня моим полным именем, улыбаясь. Очевидно, рассчитывала, что я ее вспомню. А я не вспомнил.