Открытый город - [53]

Уже наступила ночь. Я вошел в квартиру, сорвал с себя одежду и нагишом улегся в постель в комнате, погруженной в сумрак. Тяжелые капли стучались в окно. Метеопрогноз сбылся: дождь, описывая всё более широкие круги с центром в месте, где находился я, хлестал по земле. Ливень накрыл весь португальский квартал, струи стекали по памятнику Пессоа и фасаду «Казы Ботельу». И по витринам интернет-кафе Халиля, где Фарук, возможно, только начинает смену. И по бронзовой голове Леопольда II – по памятнику, который ему поставили, – и по Клоделю – тоже памятнику, – и брусчатке у Королевского дворца. Капли дождя всё падали и падали, на поле битвы при Ватерлоо в окрестностях города, и на Насыпь льва [47], и на Арденны, и на беспощадные долины, усыпанные состарившимися костями молодых мужчин, и на уцелевшие в неприкосновенности города к западу от долин, и на Ипр, и на покосившиеся белые кресты, которыми пестрят поля Фландрии, и на штормящий пролив, и на немыслимо студеное море севернее пролива, и на Данию, Францию и Германию.

Часть вторая Я искал самого себя

12

Я силился развить в себе зимний ум [48]. Прошлой осенью заявил себе вслух – серьезно, вслух, именно так я даю такие клятвы, – что обязательно научусь принимать зиму как часть естественного цикла времен года. Неприязнь к холодам я испытывал с тех пор, как покинул Нигерию; захотелось пересмотреть свое отношение. Усилия – я и сам подивился – увенчались успехом, и весь октябрь, ноябрь и декабрь я должным образом морально готовился к ветрам и снегопадам. Подспорьем стала моя новая привычка одеваться теплее, чем требуется. Не считаясь с прогнозами погоды, я надевал кальсоны, двойные носки, шарф, шерстяные перчатки, длинное темно-синее пальто из плотной ткани и тяжелые ботинки. Но в тот год обошлось без настоящей зимы. Бураны, к которым я морально готовился, всё не начинались. Несколько дней лил холодный дождь, один-два раза подморозило, но обильные снегопады обходили город стороной. В середине декабря у нас была череда солнечных дней, и эта кротость погоды нервировала меня, а когда наконец-то выпал первый снег, я находился в Брюсселе – мок под тамошним дождем. В любом случае, снежный покров был недолговечен – к середине января, когда я вернулся в Нью-Йорк, успел растаять: и потому впечатление, что погода не по сезону теплая, слегка сюрреалистическая, прочно угнездилось в моем сознании, внося нервозность в мое восприятие окружающей действительности.

Эти мысли вернулись еще до того, как я по-настоящему вернулся в город. Волнение, связанное с возвращением, усилил скрипучий голос пилота из динамиков: мы делаем финальный заход на посадку – потому что в этих совершенно обычных, успевших стать для меня избитыми словах почудилось неуловимое предзнаменование. Скоро мысли в голове образовали такой запутанный клубок, что к обычным нездорово-мрачным мыслям, обычно возникающим у нас на борту самолета, добавились назойливые, причудливые ментальные транспозиции: мол, авиалайнер – гроб, а город внизу – обширное кладбище с разновеликими, разной высоты каменными блоками из белого мрамора и других пород. Но когда мы прорвали последнюю пелену облаков и под нами, на расстоянии тысячи футов по вертикали, внезапно возник город в его подлинном обличье, впечатление оказалось отнюдь не мрачное. Зато возникло ощущение, выбивающее из колеи: вроде бы именно такой вид на город открылся передо мной когда-то раньше; а сопутствующее, столь же отчетливое ощущение говорило, что открылся он не с борта самолета.

А потом осенило: я же припоминаю то, что видел в прошлом году, – обширный архитектурный макет города в Музее искусств Куинса. Макет изготовили, не поскупившись на расходы, для Всемирной выставки 1964 года, а впоследствии периодически обновляли, чтобы угнаться за изменчивой топографией и архитектурной средой города. С умопомрачительной детальностью – без малого миллион крошечных зданий плюс мосты, парки, реки, памятники архитектуры – он демонстрирует подлинный облик города. Внимание к подробностям столь скрупулезно, что невольно вспоминаешь картографов из рассказа Борхеса: одержимо стремясь к полной достоверности, они начертили огромную, такую подробную карту, что она воспроизводила империю в масштабе один к одному, карту, где каждая вещь совпадала со своим обозначением. Что ж, карта эта оказалась настолько громоздкой, что в конце концов ее свернули в рулон и бросили гнить в пустыне. Вид, открывшийся нам с самолета, во время виража, между прочим, над вышеупомянутым Куинсом, всколыхнул всё это в памяти, и в данном случае именно реальный город как бы совпал, тютелька в тютельку, с моими воспоминаниями о макете, который я в музее долго рассматривал со специального пандуса. Даже косые лучи заката, озаряющие город, напоминали о музейных точечных светильниках.

В день, когда я осматривал Панораму, меня потрясли многочисленные мелкие детали, показанные на ней: ручейки – а на самом деле дорожки, змеящиеся по бархатному Центральному парку, – бумеранг Бронкса, искривляющийся к северу, изящный бежевый шпиль Эмпайр-Стейт-билдинг, белые бруски пирсов в Бруклине и пара серых коробок на южной оконечности Манхэттена, каждая примерно фут высотой: в мире макета они символизируют незыблемость башен Всемирного торгового центра, в реальном мире уже разрушенных.