Открытый город - [52]

– Итак, – сказала она, – сколько вы здесь пробудете?

– Завтра утром улетаю, – ответил я.

Она сказала, что останется еще на несколько недель и собирается купить маленький спортивный автомобиль, антикварный. Для личного пользования – ведь она всё больше времени проводит в Бельгии; а потом снова заговорила о джазе. Нам обоим казалось, что часы текут плавно. Я надеялся, что она не попытается заплатить за мой обед, и, действительно, она даже не попыталась. Сказала:

– Если окажетесь в Филадельфии, обязательно мне позвоните. Наш дом недалеко от леса, в пригороде, летом там чудесно, а осенью еще лучше.

И я опять, в то время как она это говорила, ощутил, как разливается в сердце чувство уюта, чувство, которое даже в ту минуту меня озадачило: я никак не мог понять, как оно уживается с ее пренебрежением к истории Фарука.

– И обязательно отыщите «Somethin’ Else» Кэннонболла, – сказала она. – Настоящий шедевр среди всех его альбомов, просто классика!

Я пообещал отыскать.

Идя пешком от пляс де ля Шапель через Саблон к музеям, я гадал, не повстречается ли мне та чешка, хотя умом понимал: она, скорее всего, уже уехала. Дождь чуть-чуть ослаб, но ветер внезапно разбушевался и вывернул мой зонтик. Одно ребро сломалось, вывихнув верхнюю пружину, которую я недавно пытался починить: зонтик наполовину вышел из строя. И, вопреки своим намерениям поменьше мокнуть и поскорее добраться до дома, я встал как вкопанный перед маленьким памятником в сквере, примыкающем к рю де ля Режанс у пересечения с рю Боденбрек. Памятник я видел его и раньше, в погожие дни, но никогда не задерживался, чтобы взглянуть поближе. Бронзовый бюст поэта Поля Клоделя на пьедестале, установленный, в сущности, на обочине дороги, словно святилище Гермеса.

В тридцатых Клодель был французским послом в Бельгии, а позднее прославился как автор пьес на темы католицизма и сторонник правых. Его обливали презрением за то, что во время войны он поддержал коллаборационистов и маршала Петена, но У. Х. Оден, человек левых убеждений, агностик, нашел для него доброе слово. Оден написал: «Время помилует Поля Клоделя, оно уже милует его за то, что он хорошо пишет» [46]. И, стоя там на пронизывающем ветру, под дождем, я спрашивал себя: может, всё и впрямь устроено так просто, может быть, время так вольно обходится с памятью и так щедро на помилования, что хорошо написанный текст действительно заменит праведную жизнь? Но Клодель, как мне пришлось себе напомнить, – далеко не единственная спорная фигура среди сотен памятников и монументов в этом городе. Это город монументов, в Брюсселе величие запечатлено в камне и металле на каждом шагу – закоснелые ответы на неудобные вопросы. В любом случае, пора домой: пора покинуть Клоделя с мокрой бронзовой головой, покинуть, в музее по соседству, того самого оденовского Брейгеля с падающим Икаром и незабываемую картину неизвестного художника – девочку с мертвым воробьем.

Я подождал на автобусной остановке у Музея музыкальных инструментов – его фасад вычурно отделан чугунным литьем, – и, наконец, подошел автобус, набитый битком. Внутри было тепло и сыро – всем стало трудно дышать. Мы ехали по городу в этой коробке с запотевшими стеклами, едва видя улицы снаружи, где бушевал ветер. Я сошел на площади Флаже. Зонтик окончательно пришел в негодность, и я его выбросил. Повернув на рю Филипп, я обнаружил, что иду вслед за женщиной, толкающей перед собой детскую коляску. Мы шли гуськом между зданиями и какими-то временными загородками, установленными из-за строительных работ, – плоскими панелями из прочного пластика, прикрепленными к бетонным блокам, как к якорям. Внезапный порыв ветра приподнял панели – а все они были сцеплены между собой – и опрокинул прямо на нас. Я не мешкая обогнал женщину и, подставляя руки и торс, не дал панелям повалиться. Зашатался, но не потерял равновесия. Женщина – молодая, средиземноморской внешности, в слишком тесных джинсах – сумела развернуть коляску, избежав опасности. Ребенка я не разглядел: весь закутан, укрыт от дождя прозрачной пластиковой накидкой, закрывающей всю коляску. Молодая мать благодарила меня снова и снова, срывающимся голосом. Похоже, остолбенела от того, как быстро всё случилось. Я отмахнулся от ее излияний, гордясь собой.

Ветер не унимался, яростно выл. Улочка, по которой мы шли, сто лет назад была не улицей, а ручьем. При перепланировке ручей убрали под землю, и прибрежные дома вдруг обнаружили, что их окна смотрят на потоки машин. Но под землей вода всё еще шла своим путем на протяжении всей улицы, а сейчас возвращалась в форме дождя: наверху воды падающие, внизу текучие.

Инстинктивно спасти ребенка – чуточка счастья; побыть среди руандийцев, тех из них, кто уцелел, – чуточка печали; идея нашей финальной анонимности – еще чуточка печали; удовлетворить половое влечение без лишних сложностей – еще чуточка счастья; и так всё идет дальше, меж тем как одна мысль сменяет другую. Каким ерундовым показался мне земной удел человека – ведь нами играет нескончаемая борьба за корректировку атмосферы в нашем внутреннем мире, нескончаемо швыряя нас туда-сюда, как облако в небе. Разум, как и следовало ожидать, взял на заметку и эту мысль, поместил ее на надлежащую полку: чуточка печали. Вода, когда-то струившаяся по улице, по которой мы шли, втекала в искусственный пруд посреди площади Флаже, в пруд, который немного погодя засыпали, чтобы устроить островок безопасности: этакий отголосок древнейших мифов о сотворении земли, сюжета о том, как воду над твердью отделили от воды под твердью.