Открытый город - [51]

– И с Филли Джо Джонсом, ударником, и с Биллом Эвансом. Арта Блейки знаете? Кэннонболл любил всех знакомить, так что благодаря ему мы повстречали самых разнообразных персонажей. А на сколько концертов сходили – не счесть! Потом стали ходить реже, когда в середине семидесятых Кэннонболл умер. У него случился инсульт, а ведь он, как и все ребята, те, остальные, был ужасно молод. Ушел в сорок два, или в сорок шесть, кажется.

Я был счастлив находиться здесь, упивался тем, как она выуживает из памяти каждую словесную виньетку, словно кролика из шляпы. Имена джазистов, которыми сыпала доктор Майотт, для меня ничего не значили, но я понимал, что она почерпнула что-то необыкновенно важное из среды, куда когда-то вошла, а, точнее, попала случайно.

Мне открылось: до чего же мимолетно чувство счастья, как хрупка его основа; теплый ресторан, если ты недавно промок под дождем, ароматы еды и вина, интересный разговор, тусклые блики естественного освещения на полированной столешнице из вишневого дерева. Нужно так мало, чтобы переключить настроение на шкале, – совсем как переставляешь фигуры на шахматной доске. Подметить это на пике счастливого мгновения – значит подвинуть одну из этих фигур, чуть убавляя накал счастья.

– А ваш муж, – сказал я, – он ездит в Брюссель не так часто, как вы?

– Да, – сказала она, – в Штатах ему намного уютнее. По-моему, он постепенно растерял связи с Бельгией. А меня влекут сюда друзья. И тот факт, что я просто не перевариваю американскую общественную мораль. А вы – часто ли ездите в Нигерию?

– Нет, – сказал я. – Последний раз – два года назад, после пятнадцатилетнего перерыва; съездил ненадолго. Все эти годы я был очень занят – вот вам одна из причин, а частичная потеря связей, как вы выразились, тоже играет свою роль. Вдобавок мой отец умер незадолго до того, как я уехал, а братьев и сестер у меня нет.

Подали обед.

– Итак, могу предположить, что английский – ваш второй язык, – сказала она. – А какой первый?

На секунду почудилось, что ей можно рассказать, что мой второй язык – не английский, а немецкий, тайный язык между мной и матерью в первые пять лет моей жизни, язык, позднее забытый мной начисто. Правда, даже теперь, когда я слышал в универмаге детский крик «Mutter, wo bist du?» [45], у меня щемило в груди; должно быть, когда-то, давным-давно, эту фразу произносил и я. Английский вошел в мою жизнь позднее, только в школе. Но мне не хотелось вдаваться в причудливые повороты этого сюжета, и потому я сказал ей, что моим первым языком был йоруба.

– Второй по распространенности среди языков коренного населения Нигерии, – сказал я. – Я говорил только на йоруба, пока не пошел в начальную школу.

– И до сих пор говорите на нем свободно?

– Да, – сказал я, – объясниться могу, хотя в английском теперь силен намного больше. Но я хочу вас кое о чем спросить. Вы долго прожили за границей, так что типичной бельгийкой вас никак не назовешь, но мне интересно ваше мнение о том, что недавно сказал один мой друг. Он охарактеризовал Бельгию как место, где арабам живется непросто. Специфическая проблема моего друга связана с тем, как жить здесь и сохранять свою уникальность, свое несходство с другими. На ваш взгляд, всё так и есть, как он говорит? Не знаю, помните ли вы, но в самолете вы сказали, что Бельгия – страна расового дальтонизма. Однако у Фарука – так зовут моего друга, – по-видимому, совсем другие впечатления от семи лет, проведенных здесь. Насколько я понял, в университете его магистерскую работу даже отклонили, предположительно потому, что ее тема насторожила комиссию.

Она не прикасалась к своему waterzooi. Продолжая жевать хлеб, заговорила, отвечая на мой вопрос, бесстрастным тоном.

– Послушайте, я знаю людей этого типа, – сказала она, – этих молодых, расхаживающих с таким видом, будто весь мир – оскорбление в их адрес. Это опасно. Когда люди живут с чувством, что кроме них, никто на свете не страдал, это крайне опасно. Такая сильная обида плодит смуту. Наше общество открыло двери перед такими людьми, но от них с порога слышишь только нытье. Неужели вы захотите куда-то переселиться, только чтобы доказать свое несходство с другими? И неужели такое общество захочет принять вас с распростертыми объятиями? Но поживите с моё, сами увидите: ассортимент трудностей в мире бесконечно разнообразен. Трудно всем без исключения.

Я кивнул.

– Но если бы вы услышали, как он сам об этом говорит, – сказал я, – то, возможно, восприняли бы его слова иначе. Он не нытик, и, по-моему, в нем не вскипает чувство обиды – по большому счету, нет. По-моему, ему искренне больно.

– Что ж, в этом я не сомневаюсь, – сказала она, – но тот, кто слишком преданно держится за свои страдания, забывает, что другие тоже страдают. У меня была конкретная причина, чтобы поневоле покинуть Бельгию и попробовать наладить жизнь в другой стране. Я не ною и, если честно, не терплю тех, кто ноет. Вы ведь не нытик, а?

Я ел, а в голову забрела мысль о ее сыне – о том, который умер. Захотелось расспросить о нем, о фонде, учрежденном в его память, но я не осмелился. Она, наконец, запустила ложку в стоявшее перед ней густое варево. Зал был почти пуст; для трапезы мы выбрали нетипичное время – для ланча поздно, до обеда еще несколько часов.