Открытый город - [49]

Дождь, внезапно начавшийся при вышеописанных обстоятельствах, продолжался всю ночь, и весь следующий день, и весь следующий день. Он обескураживал, настораживал своей беспощадностью и мощью. Мы знали, какие бывают дожди, но таких – не знавали. Даже бетонная дорожка между воротами и гаражом, казалось, понемногу размякает от сырости. У нас были широкие дренажные канавы, отводившие воду с участка, но по ту сторону забора, на улице, жизнь увязала в грязи. На затопленных шоссе машины часто ломались, и до школы я добирался вдвое дольше. Я помрачнел. Никому не рассказывал, в чем загвоздка, а меня никто не спрашивал. В колодце, к которому я больше не приближался, вода наверняка поднялась ужас как высоко, и, может статься, на ее темной глади стали видны отражения. Трудно было бы поверить (тогда у меня такой мысли не было, но теперь появилась), что этот потоп – не всемирный. Казалось, нет ему ни конца, ни краю, и судьба отмерила ему длиться целых трое суток, прежде чем он наконец иссяк.

Брюссельский дождь был куда менее сильным, хотя, по прогнозам, к выходным должен был перерасти в крупную бурю. В моих мыслях он стал чем-то вроде далекого, протяжного отголоска того, давнишнего дождя из детства. Но с историей, которая прилагается к тому дождю из детства, давно покончено, и для сегодняшнего дня она совершенно неактуальна. Кое-какие элементы – страсть, которой я воспылал, клятва – сгодятся для шуток в узком кругу: эта мимолетная идея меня позабавила. Кока-колу я теперь на дух не выношу: ни вкус, ни хищнически-алчную компанию, которая ее производит, ни ее вездесущую визгливую рекламу. Много лет у меня был соблазн гиперинтерпретации событий пресловутого дня, но то, что спустя несколько лет случилось между мной и матерью, было следствием любого момента моего отрочества, а не только дня, когда начался дождь.

Глядя из окна квартиры на ту сторону улицы, я увидел разбитую лампочку и газету, валявшиеся в луже. Тротуар пульсировал оттого, что на него падали капли, а на стене кто-то намалевал слово ZOFIA и, буквами поменьше, JE T’AIME [42].

11

В «О катр ван», где мне предстояло пообедать с доктором Майотт, я пришел слишком рано. На восьмой день небо вконец разбуянилось, и я задержался под навесом у дверей, пытаясь починить верхнюю пружину зонтика. Напротив высился западный фасад Нотр-Дамдела-Шапель. Ветер терзал всё на своем пути, опрокидывая мусорные баки, встряхивая голые деревья, сдувая прохожих с курса, но собор противостоял ему непоколебимо. По его каменной громаде молотил дождь, только и всего. До появления доктора Майотт оставалось в лучшем случае полчаса, так что я перешел улицу и направился к церкви.

Двери были не заперты, и первое, с порога, впечатление сводилось к полному безмолвию. Но скоро слух приноровился к тишине в зале, и я различил негромкие звуки органа. Оглядел неф перед собой: никого не видать. Зашагал по боковому проходу вдоль южной стороны собора, под холодными, высоченными пролетами между колонн. Шум дождя вообще не проникал сюда, а музыка по мере моего приближения к алтарю становилась отчетливее. Обычно в таких церквях присутствуют один-два человека из персонала, а иногда еще и кучка туристов. Поэтому я удивился, оказавшись в этом пещерообразном зале в полном, если не считать незримого органиста, одиночестве; даже для дождливой пятницы и послеполуденного часа необычно, собор словно бы забросили. И только в этот миг я заметил диссонанс в звучании органа. Отчетливые ноты-беглянки прорывались сквозь музыкальную текстуру, подобно снопам лучей, преломляющихся в витражах. Пьеса была, несомненно, пьеса барочная – не слышанная мной раньше, но уснащенная всей типичной орнаментикой той эпохи, – и всё же она вдруг заразилась каким-то иным духом – мне вспомнилась «O God Abufe» Питера Максвелла Дэвиса – ощущением, что что-то разбилось вдребезги, разлетелось на части. Звук был настолько тихий, что, хотя я различал, как в пьесе повторяется откровенно нервирующий полутон тритона, уловить саму мелодию было нелегко.

Затем я увидел, что никакого органиста, который играл бы на органе, тут нет. Музыка, записанная на пластинку, просачивалась в зал через крохотные динамики, прикрепленные к массивным пилонам в месте, где проходы пересекались. Увидел я и то, что своим воздействием разбивало звучание вдребезги, – маленький желтый пылесос. Звонкое жужжание его механизма рвалось к сводам и вплеталось в органную запись, создавая diabolus in musica [43]. Женщина, которая пылесосила собор, не подняла глаз – даже не отвлеклась от работы. Женщина в халате до пят, в ярко-зеленом платке. Она сновала между маленькими деревянными стульями в северном приделе. Я не ступил на площадку, где пересекались проходы, направился по южному приделу к алтарю. Женщина сосредоточенно трудилась, а органная музыка оплетала кружевами одинокое, надтреснутое жужжание пылесоса.

Несколькими неделями раньше я предположил бы, что эта женщина – конголезка. В Брюссель я приехал с готовым представлением, будто все африканцы здесь – выходцы из Конго. Я знал, какого рода отношения порождает колониализм. Ознакомился в общих чертах с историей местного рабовладельческого государства, и она вытеснила все прочие версии. Но как-то я пошел в ночной клуб-ресторан на рю дю Трон – он назывался «Ле Пане». Весь вечер просидел за столиком один – выпивал и наблюдал за конголезской молодежью: все нарядные, одеты модно, флиртуют между собой. Женщины – с прическами афро или заплетенными волосами, многие мужчины – в рубашках с длинным рукавом, заправленных в джинсы, характерный африканский стиль – как будто живут здесь совсем недавно. В клубе крутили американский хип-хоп, посетителям было в среднем от двадцати пяти до тридцати лет. Такие картины видишь в любом крупном городе в Африке или в западных странах: вечер пятницы, молодежь, музыка, спиртное. Пробыв там почти три часа, я оплатил выпитое и уже собирался уходить, когда ко мне подошел поболтать бармен. Он спросил, откуда я, и мы перекинулись несколькими словами; сам он был наполовину малиец, наполовину руандиец. «Ну а публика? – поинтересовался я. – Они все конголезцы?» Он покачал головой: «Все из Руанды».