Открытый город - [47]

Первым нашел свой ответ вопрос о близком человеке: нет у меня никого, я один. Факт всплыл, моментально меня успокоив. Не знать – вот что было мучительно. Затем в голову хлынула прочая информация: я в Брюсселе, в Бельгии, в съемной квартире, квартира на цокольном этаже, а грохот снаружи – мусоровозы. Мусоровозы приезжают по пятницам, еще затемно. Я – кто-то, а не тело без существа. Постепенно возвращаюсь откуда-то издалека к самому себе. Трудоемкий сбор этого балласта для моего самосознания – балласта вроде бы тривиального, но, не будь его, меня наверняка хватил бы удар – истощил силы. Я вновь провалился в сон без сновидений, а грузовики на улице всё грохотали. Когда, наконец, я опять проснулся, было без нескольких минут двенадцать. Комнату наполнял дневной свет, разбавленный дождем. Уже седьмой день дождя: вот как долго он донимает придирками, каплет, льет без какой-либо библейской грандиозности. Но этот дождь-долгожитель напомнил мне о единственном многодневном дожде, который я смог припомнить. Наверняка были и другие, но теперь в памяти занимал особое место только этот единичный случай. Тогда мне было девять – значит, произошло это за год до моего отъезда в школу-интернат.

Тот день начался с безоблачной погоды, с жары, как любой из неразличимых между собой жарких дней, которые в любом месяце, круглый год были для нас нормой. В два часа я пришел домой из школы, пообедал и, вопреки обыкновению, поспал. Когда я проснулся, матери дома не было – значит, ушла на рынок или в банк. Отец вернется с работы только через несколько часов, дома только моя Мама – мать моего отца. Ее комната была на первом этаже дома, в пристройке позади кухни, в той же части дома, что и кабинет отца. Я пошел к Маме, но она еще спала. Света не было. Было бы электричество, я уселся бы смотреть телевизор. В будни мне это не разрешалось, а по выходным из интересного показывали только спортивные обозрения: вечером по субботам – про английский футбол, по воскресеньям – про итальянскую лигу. Так что, если в будни днем мать отлучалась, я без колебаний нарушал правило насчет телевизора. Мама была глуховата. Если она была на нижнем этаже, я мог сказать ей, что иду наверх делать уроки, а сам преспокойно проводил два часа перед телевизором, пока у ворот не сигналила машина матери. Но если света нет, какой уж телевизор – и я растерялся. Пошел бродить по нижнему этажу, зашел на кухню, открыл холодильник. Он не гудел, лампочка не загорелась. Бутылки в холодильнике постепенно запотевали: бутилированная вода, которую мы пили вместо водопроводной, ферментированный оги [40] для завтрака, кока-кола и другие, как их у нас называли, «минералки» – их берегли на случай, если придут гости.

Минералку держали для вечеринок и особых случаев. У нас их подавали к столу, когда приходили другие семьи с детьми, и дети всегда ссорились из-за того, кому достанется «фанта» – самая желанная, кому – «севенап», а кому – кока-кола: она в этой иерархии занимала нижнюю ступеньку. Крайне абсурдная иерархия. Некоторые дети верили, что от кока-колы почернеют, – точно так же они верили, что почернеют, если будут есть амалу [41]. Самые маленькие рыдали, если всю «фанту» расхватывали и им оставалась только кока-кола. Я, будучи метисом, понятия не имел, каково жить с более темной кожей; чего-чего, а этого не опасался. А поскольку братьев и сестер у меня не было, мои вкусы рождались попросту из моих влечений. Мне нравилась кока-кола, потому что по вкусу она не походила ни на что другое. Шипучесть других напитков никогда не была такой убедительной, как у кока-колы, а «фанту» я находил чересчур приторной. Но в нашем доме кока-кола – как и вообще все хорошие вещи, пока ты маленький, – строго дозировалась. Взять из холодильника бутылку кока-колы – для меня это было бы недопустимо, как и залезть в отцовский сервант, где хранился виски. И вот в тот жаркий день меня начал разбирать соблазн: захотелось кока-колы. Я не стал ни топать ногами, ни стискивать кулаки; ведь рядом никого – истерика разразилась бы без зрителей. Мама спала; и вообще она, в любом случае, не заведовала выдачей кока-колы. Я стал дергать дверцу холодильника – она ходила на петлях взад-вперед, взад-вперед.

Разрешение могла дать только мать. Я мог бы подождать до ее возвращения, но мое желание было абсолютно иррациональным; с тем же успехом я мог бы просить, чтобы она разрешила мне положить мою одежду в кучу белья для прачки – ведь я должен был стирать одежду сам. Она взглянула бы озадаченно и сказала бы, что я уже не маленький и должен понимать, как мне повезло в жизни по сравнению с другими детьми. Вздумав попросить мать об этом, я застеснялся бы инфантильности своей просьбы; для такого гордого мальчишки, как я, притворное удивление матери было бы нестерпимо. Но все эти правила ввел мой отец. У него были четкие представления о том, как не дать ребенку избаловаться. А вот за соблюдением правил следила мать, и если я на них досадовал – что случалось крайне редко, ведь я и не догадывался, что детство может быть совсем не таким, как у меня, – итак, в тех редких случаях, если я вдруг начинал досадовать на правила, досада обрушивалась именно на мать, и я никогда не принимал в расчет, что отец тоже имеет какое-то отношение к правилам. Так у меня возникла иллюзия, что отец вроде как ни в чем не виноват. Но мечта обойти родительские правила постепенно выкристаллизовалась в моем рассудке, сделавшись идеальным образом взрослости. У этого бунта не было точки старта, но я мог бы указать любую наугад: взрослый – это прежде всего и главным образом тот, кому можно пить кока-колу, когда только вздумается. Итак, я закрыл дверцу холодильника и открыл ее снова. Взял одну из холодных и мокрых бутылок и поставил в мойку, громко звякнув стеклом о железо, звякнув нечаянно (за стеной была комната Мамы).