Открытый город - [46]

– Коран – это текст, – сказал Фарук, – но люди забывают, что у ислама тоже есть история. Он не статичен. Существует также сообщество, умма. Не все интерпретации – интерпретации обоснованные, но я горжусь тем фактом, что ислам – самая житейски мудрая религия. Ислам печется о том, как мы живем в миру, о повседневной жизни. А знаете, дело в том (и по лицу Фарука вдруг разлилась блаженная улыбка – таким я его никогда раньше не видел)… дело в том, что я испытываю глубочайшую любовь к Пророку. Я искренне люблю этого человека и жизнь, которую он прожил. Один журнал недавно провел опрос: люди голосовали за самого влиятельного человека в истории. Знаете, кто занял первое место? Мухаммед. Скажитека: почему?

– Но как вы сами считаете: смогли бы вы жить в Мекке или Медине? Как в таких местах обстоит дело с личной свободой? Если бы вы переехали в главные города мусульманской веры, что сталось бы с вашими сигаретами и вашим «Шиме»?

– Мекка и Медина – особый случай. Да, я мог бы жить на Святой земле. Я рассматривал бы ее как paysage moralisé [39]. В топографии есть духовная энергия, помогающая человеку мириться с физическими ограничениями. Сейчас я пью вот это, – он указал на бутылку с пивом, – и знаю, что таков мой выбор, и из-за этого выбора мне станет недоступно райское вино. Вы наверняка знаете, что написал Поль де Ман о прозрении и слепоте. В его теории говорится о прозрении, которое в действительности может затемнять что-то другое, оно может быть слепотой. И об обратном: то, что кажется слепотой, может открывать простор возможностей. Когда я думаю о прозрении, являющемся видом слепоты, то вспоминаю про разум, про рационализм – ведь он слеп к Богу, слеп к тому, что Бог может предложить людям. Вот в чем состоит крах Просвещения.

А де Ман, по совпадению, учился в Брюсселе, в том же университете, куда я поступил семь лет назад, приехав из Марокко. Я поступил в магистратуру по критической теории, прославившей тамошнюю кафедру. Это была моя мечта – в молодости мечты совершенно конкретны: я хотел стать новым Эдвардом Саидом! И думал достичь этого, изучая сравнительное литературоведение и практикуя социальную критику на его основе. Мне пришлось приступить к учебе с запозданием, потому что мою студенческую визу долго обрабатывали, и университет заставил меня пройти весь курс обучения за восемь месяцев – с января 2001 года до конца августа того же года. А потом я написал дипломную работу о «Поэтике пространства» Гастона Башляра.

Кафедра отвергла мою работу. На каком основании? Плагиат. Они не привели объяснений. Сказали только, что я должен через двенадцать месяцев сдать другую дипломную работу. Меня это раздавило. Я бросил университет. Плагиат? Возможны только два варианта: либо они отказывались верить, что я настолько хорошо владею английским и теорией, либо – по-моему, самое вероятное объяснение – они наказали меня за глобальные события, к которым я был совершенно непричастен. Заседание комиссии по моей дипломной работе состоялось 20 сентября 2001 года, и они увидели: пока всё это происходит, все эти заголовки в газетах, этот вот марокканец пишет о несходстве и откровении. В том году я утратил все иллюзии насчет Европы. Предполагалось, что Европа – идеальный противовес деспотизму марокканского короля. Я разочаровался.

У меня была глупая детская мечта стать в двадцать пять лет доктором философии. В двадцать один год я получил диплом в Рабате и точно знал, каким путем идти. Что ж, теперь мне двадцать девять. Я перевелся в университет в Льеже и учусь в магистратуре на переводчика, без отрыва от работы. Езжу туда два раза в неделю, иногда три раза, но в глубине души знаю: этот курс обучения мне совершенно не близок. Я создан для науки. Возможно, попробую поступить в аспирантуру по теории перевода. Хочу написать о Вавилоне, о том, как из одного языка получилось много языков, – возможно, это религиозная концепция, но я могу написать о ней научную работу. Это не мой первоначальный выбор, но что я могу поделать? Другая дверь уже закрылась.

Глаза Фарука засияли. Он ранен в самое сердце. Сколько еще потенциальных радикалов, таких, как он, выковали такие унижения?

Пора было уходить из ресторана. Фарук показал мне свою боль вблизи – слишком близко, и я перестал видеть перед собой его таким, каков он есть. Мне чудилось, что на его месте сидит молодой Вито Корлеоне – тот, кто крался по крышам Маленькой Италии, подбираясь к дому местного крестного отца, которого вот-вот победит узурпатор; Вито, чья воля заведет его гораздо дальше, чем он сам мог бы вообразить или пожелать, Вито, чье будущее выглядело несоразмерно грандиозным для молодого атлета, резво скачущего с одной низкой крыши на другую, замышляющего одно-единственное кровавое деяние.

Фарук осушил бокал. В нем была некая мощь, кипучий интеллект, что-то, охотно верящее в свою неукротимость. Но он из тех, чьи планы потерпели крах. Сценарий его судьбы не выйдет за рамки соразмерного.

10

Я бежал по Лагосу вместе с сестрой. Мы бежали марафон, и приходилось отпихивать с дороги бродяг и уличных псов, чтоб не путались под ногами. Но у меня нет сестры; я единственный ребенок. И когда я внезапно проснулся, проснулся я в полной темноте. Глаза попытались привыкнуть к мраку. Из тепла постели – расслышать шум автомобилей откуда-то. Как всегда при таких пробуждениях, совершенно неясно, который час. Но сразу же навалился другой, настоящий ужас: я не мог припомнить, где нахожусь. Теплая постель, темнота, шум автомобилей. Какая это страна? Что за дом и с кем я здесь? Я вытянул руку: нет, со мной в постели – никого. Почему я сейчас один – потому, что мой близкий человек сейчас далеко, или потому, что нет у меня такого человека? Я плыл в темноте, сам для себя – аноним, застигнутый врасплох ощущением, что мир существует, но я перестал быть его частью.