Открытый город - [44]

Поэтому он сменил тактику.

– Когда мы были молоды, – сказал он, – или, лучше сказать, когда я был молод, Европа была мечтой. Не просто мечтой, а главной мечтой: она символизировала свободу мысли. Мы хотели попасть сюда и упражнять свои умы в этом пространстве свободы. Студентом в Рабате я мечтал о Европе; мы все мечтали: и мои друзья, и я. Не об Америке – насчет нее у нас уже были дурные предчувствия, – а о Европе. Но я разочаровался. Европа свободна только с виду. Мечта была миражом.

– Верно, – сказал Халиль, – в Европе нет свободы. Риторика уверяет: свобода, свобода, но это только риторика. Если ты что-нибудь говоришь про Израиль, тебе затыкают рот, напомнив про шесть миллионов [37].

– Вы же этого не отрицаете? – поспешно спросил я. – Вы вовсе не оспариваете эту цифру, верно?

– Дело не в этом, – сказал Халиль, – дело в том, что отрицать ее – против закона, а даже поднимать этот вопрос на дискуссиях – еще и против неписаного закона. – Фарук согласился с ним. – Если мы пытаемся говорить о положении палестинцев, то слышим: шесть миллионов. Шесть миллионов – да, это, разумеется, была ужасная трагедия, шесть миллионов, два миллиона, одного человека – в любом случае нехорошо так делать. Но какое отношение это имеет к палестинцам? Это и есть свобода, как ее понимает Европа?

Он не повысил голос, но заговорил с осязаемой страстностью.

– Это палестинцы построили концлагеря? – спросил он. – А как насчет армян: может, их смерть значит не так много, потому что они не евреи? Какое число для них – волшебное? Я вам скажу, почему шесть миллионов значат так много: потому что евреи – избранный народ. Забудьте о камбоджийцах, забудьте об американских черных – это уникальные страдания. Но я отвергаю такую мысль. Эти страдания не уникальны. А как же двадцать миллионов при Сталине? Быть убитым по идеологическим причинам ничуть не лучше. Смерть есть смерть, и потому, извините уж, те шесть миллионов – не особенные. Вот что всегда доводит меня до отчаяния: это число, это сакральное число, не подлежащее обсуждению, используют, как сказал Халиль, чтобы прекращать все дискуссии. Евреи используют его, чтобы заставить мир замолчать. Мне, вообщето, всё равно, сколько их там было на самом деле. Любая смерть – страдание. Другие тоже страдали, это и есть история: она – страдание.

Подошла Полина убрать тарелки, и мы заказали еще выпить. Я спросил Фарука, часто ли он сам себе готовит еду или питается в основном в кафе.

– Ни то, ни другое, – сказал он. – Курение отбивает аппетит, и я ем очень мало. – Он улыбнулся своей улыбкой Де Ниро и вернул разговор в прежнее русло. – Вы читали такого Нормана Финкельштейна? – Я покачал головой. – Поинтересуйтесь, если будет возможность; он еврей, но написал сильную научную работу об индустрии Холокоста. И он знает, что говорит, потому что его родители прошли через Освенцим. Он не настроен антиеврейски, но он против того, чтобы из темы Холокоста извлекали прибыль, чтобы ее эксплуатировали. Хотите, запишу для вас его имя? Вы и так запомните? Уверены? Хорошо, прочтите его и скажите мне свое мнение.

Зазвонил сотовый; а-а, в кармане Халиля. Он ответил на звонок, заговорил скороговоркой на арабском. А закончив разговор, сказал, что должен уйти. Они с Фаруком перекинулись несколькими словами на арабском – на этом языке они заговорили в моем присутствии впервые. Когда он ушел, Фарук сказал:

– Он хороший человек, знаете ли. Я могу искренне сказать, что он мой лучший друг. Вообще-то, он хозяин интернет-кафе – этого, напротив, и еще нескольких в городе. Так что он мой начальник. Но он не верит в то, что надо быть начальником или вести себя как начальник. Мы из одного города, из Тетуана. Он очень щедрый, знаете ли; вообщето, он только что, когда уходил, подошел к стойке и заплатил за всё: за наше пиво, за ваш обед. Он такой человек – не задумываясь, всё раздает другим.

– Вот что я думаю, – сказал Фарук, – я думаю, что Германия должна нести ответственность за Израиль. Если кто-то обязан нести это бремя, так это они, а не палестинцы. Евреи приехали в Палестину. Почему? Потому что жили там две тысячи лет назад? Позвольте привести один наглядный пример. Мы с Халилем – марокканцы, мавры. Когда-то мы имели власть над Испанией. И как бы это выглядело, если бы мы вторглись на Иберийский полуостров и сказали: в средневековье здесь правили наши предки, а значит, эта земля наша – Испания, Португалия, вся эта земля? Нелогично, верно? Но евреи – особый случай. Поймите меня правильно: я лично не имею ничего против евреев. В Марокко много евреев, даже сегодня, и к ним относятся радушно, как к части общества. Внешне они не отличаются от нас, хотя, конечно, больше преуспевают в бизнесе. Иногда я думаю, что мне, возможно, стоило бы стать евреем, просто ради моей профессии. Тогда я смогу осуществить все планы. Но я против сионизма и против этих религиозных притязаний на землю, где уже живут другие люди.

Я хотел было сказать ему, что мы в Штатах с особой настороженностью относимся к жесткой критике Израиля, потому что она может обернуться антисемитизмом. Но не сказал, потому что знал, что мой страх перед антисемитизмом, как и мой страх перед расизмом, в ходе долгой практики стал дорациональным. Я навязал бы Фаруку не свой аргумент, а просьбу перенять то ли мои инстинктивные побуждения, то ли добродетели общества, не похожего ни на то общество, где он вырос, ни на то, где он теперь действует. Вряд ли был бы прок от того, что я описал бы ему, какие тонкие смысловые оттенки различает чуткое ухо американца, если слышит Jews вместо Jewish people. А еще мне хотелось отчитать его за нападки на религиозный идеал, поскольку у него тоже главный идеал – религиозный, но подступало ощущение, что плести путаную сеть аргументов – только множить напрасные усилия; силы лучше поберечь. Так что я предпочел расспросить его про родню в Тетуане, про то, как там жилось в его детстве и юности.