Открытый город - [45]

В ресторане стало тише – картежники разошлись по домам. Даже дождь, казалось, решил повременить до утра. Оставалось лишь несколько посетителей – как и мы, выпивали и беседовали. Полина, снова подойдя к нашему столику, спросила, не желаю ли я повторить, но я поблагодарил и сказал, что выпил достаточно. Фарук заказал себе еще бутылку.

– Я третий из восьми детей, – сказал он, – мой отец был военным. Наша семья жила скромно. А если говорить без обиняков, очень скромно. Зарплата у военных была невысока, и их статус в обществе тоже. Отец, человек суровый, со мной был особенно суров, считая, что мне недостает мужественности; теперь он отставной военный. Но со старшим братом у меня еще более серьезные раздоры, он живет в Кёльне, и он очень религиозный. Собственно, у нас вся семья религиозная, и, в сущности, только я отдалился от веры; но мой брат относится к религии слишком серьезно. Он, сестра и я – мы старшие из детей. Брат думает, что я напрасно теряю время на учебу. Он бизнесмен, думает только о бизнесе. Ему неясно, почему я считаю учебу важным делом, он не имеет никакого понятия об интеллектуальной жизни, но это не просто непонимание, а что-то большее. Он настроен враждебно. С отцом у меня отношения плохие, но с братом – еще хуже. Мой брат был женат на немке, но, получив вид на жительство, развелся с ней, поехал на родину и привез жену-марокканку. Что же, он так с самого начала планировал? Не знаю. Он лицемер.

С остальными родственниками я общаюсь ближе. Не могу часто ездить в Марокко – слишком мало денег, – но у меня хорошие отношения с матерью. Она – самый важный человек в моей жизни, как и, могу поклясться, ваша мать для вас. Мать есть мать. Моя мать слегка беспокоится за меня; да-да, ей хочется, чтобы я женился, но ее больше тревожит, что я курю, лучше бы я бросил. Она, естественно, даже не знает, что я пью спиртное. Своему младшему брату я пишу длинные письма, ему двадцать лет. В этом учеба мне тоже пригодилась: я не диктую младшим братьям и сестрам, что им думать, а хочу помочь им научиться думать; пусть они знают, что в силах анализировать свое положение и приходить к собственным выводам. Я был странным ребенком, знаете ли: прогуливал школу, чтобы куда-нибудь уйти и в уединении читать книжки. На уроках меня так никогда ничему и не научили. Всё интересное содержалось в книгах; книги открыли мне глаза на многообразие мира. Вот почему я не считаю Америку монолитной страной. Этим я отличаюсь от Халиля. Я знаю, что там есть разные люди с разными идеями, знаю про Финкельштейна, про Ноама Хомского, и мне важно, чтобы мир осознал, что мы тоже не монолитные, – мы, люди из арабского мира, как они это называют, – пусть осознают, что каждый из нас – индивидуальность. Между нами бывают разногласия. Вы только что видели, как я не согласился со своим лучшим другом. Каждый из нас – индивидуальность.

– Думаю, вы и Америка готовы к встрече, – сказал я.

Пока мы беседовали, я не мог прогнать ощущение, что наш разговор происходит во времена, когда ХХ век то ли еще не начался, то ли еще не успел вступить на свой бесчеловечный путь. Мы внезапно перенеслись в прошлое: в эпоху брошюр, солидарности, морского пассажирского транспорта, всемирных конгрессов, молодежи, которая внимательно слушала радикалов. Я подумал о Феле Кути [38] в Лос-Анджелесе спустя несколько десятков лет, о личностях, которые вылепило и ожесточило знакомство с американской свободой и американской несправедливостью, о тех, в чьих сердцах что-то пробудилось при виде того, как ужасно, как преступно обошлась Америка со своими маргинализированными детьми. Даже сегодня – с запозданием, при режиме антитеррора – сошествие в эту преисподнюю всё равно может пойти Фаруку на пользу.

В этой минуте сквозила какая-то наивная воодушевленность, но если бы я всерьез пригласил его в гости, то испугался бы логистической стороны подобного приглашения, согласись он приехать. Но он поспешно сказал:

– Нет, не нравится мне эта страна. Нет у меня ни малейшего желания ездить в Америку, особенно в свете того, что я араб, особенно сейчас, особенно в свете того, чему меня там теперь подвергнут.

Эти слова он произнес, гадливо морщась. Я мог бы сказать ему, что у меня есть друзья-арабы и у них всё в порядке, что его страхи необоснованны. Но это была бы неправда. Будь я одиноким мусульманином левых убеждений и североафриканского происхождения, мне тоже не захотелось бы ездить в Штаты.

– Один ученый, Бенедикт Андерсон, – сказал Фарук, – написал книгу против… как это называется, les Lumières?

– Просвещение? – спросил я.

– Да-да, – сказал Фарук, – против Просвещения. Андерсон писал, что оно возводит разум на престол, но не заполняет пустоту, которая возникла с исчезновением веры в Бога. Я считаю, что эту пустоту должно заполнить Божественное, ее должно заполнить учение ислама. Полагаю, это абсолютно и центрально важно, пусть даже я в настоящее время плохой мусульманин.

– А что вы скажете о шариате? – спросил я. – Я знаю, что шариат не сводится к самым суровым наказаниям, которые в нем предусмотрены; итак, я могу предугадать ваш ответ. Вы скажете, что в действительности всё это существует ради гармоничного устройства общества. Но я всё же хочу знать, что вы думаете о тех, кто отрубает руки или казнит женщин через побивание камнями.