Открытый город - [54]

Весь следующий день после возвращения, когда из-за смены часовых поясов голова всё еще была ватная, я, зная, что к семи вечера начну клевать носом, силился не думать о понедельнике. Неприветливый прием со стороны коллег гарантирован, ведь я взял все четыре недели отпуска кряду. Такое использование отпускных дней разрешалось правилами ординатуры, но было необычным и считалось моветоном, поскольку чинило лишние неудобства другим ординаторам. Один из тех поступков, которые, вероятно, впоследствии когда-нибудь всплывут в рекомендательных письмах, замаскированные сдержанными похвалами. За четыре недели моего отсутствия многие пациенты, должно быть, пошли на поправку, кроме самых тяжелых в стационаре. Наверняка будет какое-то количество новых пациентов.

Впереди несколько трудных недель.

Но до этого еще один день. В воскресенье я пошел в Международный фотоцентр на Среднем Манхэттене. Главным соблазном там была выставка Мартина Мункачи. Студентам полагалась скидка, и я пошел на обман, помахав своим просроченным студенческим, оставшимся еще с медицинской школы, и тотчас вспомнил, как серьезно относилась к таким проделкам Надеж. Я всегда парировал ее аргументы словами, что по материальному положению мало отличаюсь от студентов, хотя формально уже получил диплом. И стал пользоваться просроченным студенческим еще чаще – вначале в пику Надеж, а затем просто по привычке. О Надеж мне подумалось, потому что, пока меня не было, она мне написала. В стопке корреспонденции, дожидавшейся меня в квартире, я, войдя, нашел конверт цвета лайма: адрес написан ее почерком. Открытка с приторно-слащавой сценой Рождества Христова, на внутренней стороне Надеж написала рождественское поздравление, ничем не примечательное.

По выставке бродили толпы, снимки – чего я никак не ожидал – были полны жизни. Фотожурналистика Мункачи отличалась динамичностью: он любил позы спортсменов, молодость, людей в движении. На этих кадрах – несмотря на тщательно продуманную композицию, кажется, будто все снимки сделаны мимоходом – чувствовалась зоркость, характерная для других его шедевров, например, фото трех африканских мальчиков в Либерии, бегущих навстречу прибою. Взяв за отправную точку творчество Мункачи, а в особенности эту работу, Анри Картье-Брессон разработал свой идеал решающего момента. В этом белом зале с рядами снимков и теснящимися, перешептывающимися посетителями мне казалось, что фотоискусство – нечто сверхъестественное, стоящее среди остальных искусств особняком. Единственный миг из всей истории – только он выхвачен, а все предыдущие и последующие смыло приливом времени; только этот избранный момент удостоился поблажки, уцелел единственно потому, что его выхватил объектив фотоаппарата.

Из Венгрии Мункачи перебрался в Германию, где прожил до 1934 года. Работал в еженедельнике «Берлинер иллюстрирте цайтунг», изобиловавшем фотографиями и рекламой; именно для этого издания он в 1930‑м сфотографировал либерийских мальчиков. «Иллюстрирте цайтунг» освещала Первую мировую войну, а позднее, уже после увольнения Мункачи, и Вторую мировую. На выставке в МФЦ экземпляры еженедельника с работами Мункачи разместили в плексигласовых боксах на высоте поясницы человека среднего роста. Тот же бокс, что и я, рассматривал мужчина лет шестидесяти пяти, и мы, склонившись над этой прозрачной коробкой, стояли рядом. Мужчина с безмятежным выражением лица, в желтой ветровке. Видя, как пристально я изучаю еженедельник, он сказал, не глядя на меня, что там есть орфографическая ошибка: напечатано illustrirte вместо illustrierte, сказал он, причем так повелось с самого первого номера. В первом номере, сказал этот джентльмен, допустили опечатку, но позднее она стала для еженедельника чем-то вроде логотипа, и редакция не стала ничего менять. Всё это ему известно, сказал он, потому что он помнит еженедельник с детства. Когда он был маленьким, эту газету раз в неделю приносили им на дом в Берлине.

Почуяв мой интерес, мужчина продолжил рассказ, и, пока он говорил, наши взгляды скользили по поверхности фотографий Мункачи. На одной было запечатлено целое поле молодых немцев, валяющихся на солнцепеке, – наверно, съемка с борта цеппелина. Тела, заполнявшие всё доступное глазу пространство, на фоне поля образовывали двумерный абстрактный узор. Мужчина говорил неспешно – так говорят, входя в мир какого-нибудь воспоминания, но это воспоминание не было туманным, и описывал он его четко, словно недавнее событие. «Мне было тринадцать, когда в 1937‑м мы покинули Берлин, – сказал он, – и с тех пор Нью-Йорк – мой дом».

Значит, моя догадка неверна, но ему никак не дашь восемьдесят четыре года. Подтянутый, возраст не сковывает движения. В его рассказе о детстве тоже была легкость – почти казалось, он рассказывает о каких-то иных вещах, не столь жутких, не столь изобилующих катастрофами.

– Лишь много лет спустя, сказал он, – они наконец-то перешли на написание illustrierte с добавочной e. Но это написание – в те времена я запомнил его именно таким. А вы бывали в Берлине?

Я сказал, что бывал и получил большое удовольствие.