Открытый город - [29]

Та беседа дома была, насколько я помню, последним случаем, когда мать и я разговаривали в какой-то мере по душам. Те несколько часов представляли собой время, изъятое из хода времени. Потом нас снова окутало молчание, чуть менее напряженное молчание, позволявшее нам обоим отдаться скорби врозь: она – своей, я – своей. Но молчание вновь приобрело нехороший оттенок и по прошествии нескольких месяцев переродилось в разлад, который так и не уладился.

После похорон отца я рвался обратно в школу. Я не строил из себя беспомощного сироту – мне самому было бы противно. Поразительно, сколько моих одноклассников тоже прошли через это – жизнь их родителей оборвала болезнь или авария. А жизнь отца одного из моих близких друзей – казнь после неудачного военного переворота 1976 года. Друг никогда об этом не говорил, но носил в себе воспоминание, как незримый почетный знак. В том учебном году мне именно что хотелось почувствовать себя в школе хоть сколько-нибудь своим среди своих, и утрата, как ни парадоксально, этому способствовала. Я ушел с головой в занятия военным делом, общеобразовательные предметы, физкультуру, в ритмические чередования самоподготовки и ручного труда (мы вооружались мачете и косили траву, трудились на школьных плантациях кукурузы). Не по думайте, что мне нравился процесс труда, – ни капельки, но в работе я обретал что-то неподдельное, что-то впору моему нраву. А затем в этот серьезный настрой, проявление этакого мужества, как я мнил, вторгся один инцидент: в то время он казался несправедливо-трагичным, но с высоты прожитых лет выглядит комично.

Началось всё в столовой, после полдника, когда объявили тихий час. Я, как обычно, вернулся в казарму. Впереди были два часа послеполуденного отдыха, к которому я успел мало-помалу привыкнуть. На первом курсе я в эти часы не находил себе места – не мог понять, как человек может добровольно спать днем, – но к третьему курсу тихий час стал долгожданным штилем, передышкой от напряженных занятий. Спали мы на многоярусных койках без москитных сеток. Младшекурсников, болтавших между собой или не желавших спать, при необходимости наказывали, а одному мальчику, который счел тихий час идеальным временем для мастурбации, вмиг указали на место – староста стукнул его разок тростью, и готово. Все приучились засыпать, когда прикажут. Но в тот день шум поднял меня с койки, когда до конца тихого часа оставалось еще долго. Я услышал, что кто-то выкрикивает мою фамилию, и спрыгнул с койки. Кричал младший уорент-офицер Мусибау. Наш учитель музыки, живший в служебной квартире недалеко от спальных корпусов.

Он схватил меня за воротник и выволок на середину огромной казармы. Он просто очумел от ярости, и я немедля стал мысленно искать причину. Но терялся в догадках: насколько я мог припомнить, неделя была самая заурядная. Вокруг собралась толпа. Мусибау был тщедушный; почти все старшекурсники были выше него, а я, четырнадцатилетний, не уступал ему ни ростом, ни шириной плеч. Он славился припадками ярости, и мы за глаза прозвали его Гитлером. Как получилось, что он стал учить школьников музыке? Наверно, когда-то его прикомандировали к Военно-оркестровой службе нигерийской армии. Элл Кинг, говорил он, – это лидер Франса Шубы [28]. На его уроках никогда не слушали музыку, никогда не играли на музыкальных инструментах, а наше музыкальное образование сводилось к зубрежке фактов: дата рождения Генделя, дата рождения Баха, названия песен Шуберта, последовательность нот в хроматической гамме. Никто из нас не имел ни малейшего понятия, что такое хроматическая гамма и как она звучит, – в лучшем случае мы смутно догадывались, как правильно отвечать на экзаменах.

«Чертов шпак! – сказал он. – Своровал мою газету, бессовестный гаденыш!» Вокруг тихо присвистнули, когда ладонь Мусибау звонко стукнула меня по затылку. Я застыл в немой растерянности. За каждым моим движением следили дюжины глаз, и я осознал всю кошмарность ситуации. Но когда Мусибау сказал оскорбленным тоном, что кое от кого услышал – мол, его проинформировали, что именно я украл из столовой его газету, – колючая боль в груди унялась. Меня с кем-то перепутали. Всё кончится хорошо.

И тут подошел наш староста, только что обыскавший мои вещи, – подошел, размахивая газетой. Он нашел ее рядом с моей сумкой, под моей койкой. Ее мне не подсунули; я сам ее туда положил. Я ее полистал, ничего интересного не нашел и уронил под койку. Под сверлящими взглядами на этом допросе, чувствуя, как врезается в шею воротник, стиснутый пальцами Мусибау, внезапно ощутив, что я совершенно одинок, я только теперь нашел причинно-следственную связь между предполагаемой кражей и своими действиями. В тот день после полдника я увидел на скамейке «Дейли конкорд», кем-то выброшенную за ненадобностью, и принес в казарму. Вот в чем моя промашка. Мысли помутились, и я принялся умолять и оправдываться, пока еще один удар не заставил меня умолкнуть.

Мусибау заставил меня ползти лягушкой из казармы в казарму, во все корпуса по соседству, и староста каждой казармы поднимал товарищей с коек, и Мусибау, снова вцепившись рукой-клешней в мой воротник, отбарабанивал всё ту же речь: «вор, гаденыш, газета, чертов шпак». Старшекурсники острили и фыркали. Младшекурсники держались серьезнее, но глазели столь же упоенно. «Вот что делают с богатеньким ворьем! – говорил Мусибау (его гнев устремился в предсказуемое русло). – Вот они, богатенькие гаденыши, это они пожирают нашу страну не пережевывая, теперь вы своими глазами видите, что это за люди!» Мы обошли все шесть казарм, мои руки были сцеплены за спиной, ноги, казалось, отваливались, и в конце концов меня, воришку, представили всем и каждому кадету. Но все просто не могли не заметить, что Мусибау обижен на свою судьбу; кафедрой искусств заведовал лейтенант, школой руководил полковник, страной правил совет генералов. В этой иерархии Мусибау был одновременно в полной безопасности и совершенно не у дел. Он был уже немолод; скорее всего, так и умрет младшим уоррент-офицером. Глядя на меня – нигерийца наполовину, иностранца, – он видел уроки плавания, летние каникулы в Лондоне, прислугу; вот что его бесило. Но фантазия внушила ему ложное представление о моей жизни.