Открытый город - [31]

– Завидую таким, как вы, – сказала она. – Хотела бы я быть одним из тех, кто без труда засыпает в любой обстановке.

А что же я увидел, открыв глаза? Кого-то с седой шевелюрой, с такими тонкими волосами, словно не только их цвет, но и само их вещество мало-помалу исчезают. Волосы образовывали непрочный венец над узким, сморщенным лицом, кожу испещряла старческая гречка – пигментные пятна. Но рот и подбородок четко очерчены, лоб – выпуклый, взгляд – проницательный. Несомненно, она почти всю жизнь была настоящей красавицей. Когда я снял маску, женщина первым делом подмигнула мне; я растерялся, но улыбнулся в ответ. Одета без изысков: буро-коричневый шерстяной свитер, брюки в шотландскую клетку и кожаные коричневые туфли-топсайдеры. Бусы из двух нитей мелкого жемчуга, жемчужные серьги. На коленях – книга (она придерживала страницу указательным пальцем), «Год магического мышления». Я не читал эту книгу, но знал: это воспоминания Джоан Дидион о попытках смириться с внезапной утратой – смертью мужа. На пальце у доктора Майотт (свое имя она назвала мне только час спустя) было обручальное кольцо.

– В шумных местах мне обычно трудно заснуть, – сказал я, – так что, если честно, тоже таким людям завидую.

Она просияла и сказала:

– Что ж, иногда это абсолютно необходимо. Кстати, вы предпочитаете английский или французский?

Мне вспомнилось, что уже над Лонг-Айлендом объявления в салоне звучали на трех языках; я сказал ей, что французским владею слабо. Она спросила, откуда я.

– А-а, Нигерия, – сказала она. – Нигерия, Нигерия… Что ж, я знакома с множеством нигерийцев, и, должна вам сказать, многие из них спесивы.

Меня потрясло, как она высказывается – напрямик, ни за что не извиняясь, рискуя оттолкнуть собеседника. «Это всё возраст, – предположил я, – ее давно уже не волнует, что подумают другие». Безусловно, подобную прямоту можно неправильно понять, когда ее проявляет человек помоложе, но в ее случае риск неверного истолкования отсутствовал.

– Ганцы – совсем другое дело, – продолжала доктор Майотт. – Они намного спокойнее, и с ними легче работать. Им несвойственны преувеличенные представления о своем месте в мире.

– Нуу, да, наверно, правда ваша, – сказал я, – мы довольно напористые, но, думаю, оттого, что нам нравится во всем быть первыми, оставлять след в мире. В собственных глазах мы – африканские японцы минус сверхсовременные технологии.

Она засмеялась. Убрала книгу, а когда до нас добралась тележка с ужином, мы оба выбрали вариант с рыбой (разогретая в микроволновке лососина, картошка, сухой хлеб) и молча поужинали. Затем я спросил, чем она занимается.

– Я хирург, – сказала она, – теперь на пенсии, но последние сорок пять лет проработала в Филадельфии, мой профиль – хирургия ЖКТ.

Я рассказал ей, что учусь в ординатуре, и она упомянула имя одного психиатра.

– Ну-у, он там работал когда-то, возможно, больше не работает. Всё-таки столько лет прошло. Вы когда-нибудь стажировались в Гарлемской больнице?

Я покачал головой и сказал, что окончил медицинскую школу в другом штате.

– Я упомянула об этой больнице только потому, что недавно была в ней на нескольких консилиумах, – сказала она. – Я на пенсии, но захотелось поучаствовать в каком-нибудь волонтерском проекте, так что в Гарлемской больнице я бывала. – И добавила: – Я только что слегка несправедливо отозвалась о нигерийцах, должна сказать, что ординаторы из Нигерии – превосходные специалисты.

– Ничего, не волнуйтесь, – сказал я, – мне случалось слышать отзывы намного похуже. Но скажите-ка: в Гарлемской больнице среди ординаторов почти нет американцев, так?

– Ну-у, несколько наберется, но в целом вы правы: там много африканцев, индийцев, филиппинцев, и коллектив замечательный, серьезно. Некоторые из них, выпускники зарубежных университетов, подготовлены намного лучше, чем те, кто учился по американской системе; например, диагностикой обычно владеют на высочайшем уровне.

Дикция у нее была четкая, акцент – лишь со смутными нотками чего-то европейского. Она сказала мне, что училась в Лувене.

– Но чтобы стать там профессором, необходимо быть католиком, – сказала она со смешком. – Для атеистов типа меня это не так-то просто; а я всегда была неверующей и навеки ею останусь. В любом случае, он лучше Брюссельского свободного университета, где никто не сможет достичь хоть малейших успехов в своей профессии, если он не масон. Я не шучу: университет основан масонами и до сих пор остается чем-то вроде масонской мафии. Но Брюссель мне нравится, он мне до сих пор родной, даже спустя столько лет. У него есть свои плюсы. Например, расовый дальтонизм, которого нет в Штатах. После выхода на пенсию я каждый год провожу там три месяца. Да, у меня есть своя квартира, но я предпочитаю останавливаться у друзей. Дом у них большой, на юге города, в Юкле. А где собираетесь поселиться вы? А-а, да-да, в принципе недалеко, просто пойдете от парка Леопольда на юг и уткнетесь в тот район. Будь у вас карта, я бы показала.

Затем, как если бы разговор о Брюсселе тихонько приотворил дверь ее памяти, она сказала:

– Во время войны Бельгия повела себя глупо. Я хочу сказать, во время Второй мировой, а не Первой; я родилась, когда Первая уже осталась в прошлом. Первая мировая – это была война моего отца. Но Вторая мировая началась, когда я была на пороге переходного возраста, и эти проклятые немцы – я помню, как они явились в город. В сущности, во всем виноват Леопольд III: заключил альянсы не с теми или, лучше сказать, отказался заключать альянсы – думал, обороняться будет нетрудно. Старый дурак! Был канал между Антверпеном и Маастрихтом, знаете ли, и линия бетонных укреплений, и считалось, что это непробиваемый заслон – та пресловутая линия. Предполагалось, что многочисленную армию слишком трудно перебросить по воде. Но у немцев, естественно, были самолеты и парашютисты! Им понадобилось всего восемнадцать дней, и нацисты пришли строевым шагом и остались, словно паразиты. День, когда они наконец-то ушли, день, когда для Бельгии закончилась война, был самым счастливым днем моей жизни. Мне было пятнадцать, и я помню тот день во всех подробностях, и никогда, пока я жива, не забуду тот день, и никогда не буду счастливее, чем в тот день. – После этих слов она умолкла, протянула мне руку и сказала: – Наверно, мне следует представиться: Аннетт Майотт.