Открытый город - [28]

Имя Джулиус связывало меня с другими краями; оно, как и мой паспорт и цвет кожи, подпитывало во мне ощущение, что в Нигерии я отличаюсь от других, стою наособицу. У меня было и второе имя – Олатубосун, традиционное для йоруба, – но я им никогда не представлялся. Это имя слегка удивляло меня всякий раз, когда я видел его в своем паспорте или свидетельстве о рождении, – казалось, оно принадлежит кому-то другому, но передано мне на длительное хранение. Итак, тот факт, что в обыденной жизни я был Джулиусом, упрочивал во мне мысль, что я не вполне нигериец. Не знаю, на что надеялся мой отец, называя сына в честь жены; она вряд ли одобрила его идею, поскольку не одобряла ничего, что делается в приливе сентиментальности. Должно быть, ее собственное имя тоже позаимствовали у кого-нибудь из ее рода: возможно, у бабки, или у какой-нибудь дальней родственницы, у тетушки, некой забытой Юлианны, неведомой Юлии или Юлиетты. В двадцать с небольшим лет она вырвалась из Германии и сбежала в Штаты: Юлианна Мюллер стала Джулиэнн Миллер.

К тому времени, к той весне, когда умер мой отец, в ее ослепительно белокурых волосах уже появилась проседь. Она стала носить косынку, обычно слегка сдвигая ее на затылок, чтобы обнажить блестящий лоб и немножко волосы, – на дюйм, не больше. В день, когда она решила взять меня с собой в свои воспоминания, ее голова была повязана косынкой. В тот день в доме не было никого из толпы наших добровольных помощниц – ни тетушек, ни подруг, готовивших нам еду и делавших уборку. Мы оказались в гостиной вместе – она и я. Я читал книгу, а она вошла, уселась и заговорила – отрешенно, но неспешно – о Германии. Помню, в ее голосе звучали интонации, указывающие на то, что это уже продолжение рассказа, – как будто когда-то нас прервали, и сейчас она лишь подхватила оброненную нить. Когда она произнесла «Юлианна» и «Юлия», не делая уступок английской фонетике, то внезапно показалась мне еще более чужой. В тот миг я почувствовал, что гнев улетучивается из моего организма, и тогда я увидел эту женщину с седеющими волосами и серо-голубыми глазами, с голосом, звучащим издали: поскольку этот голос не мог говорить о смерти, только что разбившей нам сердца, он принялся описывать давнишние события.

Злость отхлынула, но во мне не было ничего, что заполнило бы ее место. Истории, которые рассказывала мать, скрытая за ними тоска – всё это не возбуждало во мне никаких эмоций. Я усилием воли принуждал себя не отвлекаться. Мать рассказывала о Магдебурге, о своем детстве в этом городе, о вещах, о которых я имел в лучшем случае крайне туманное представление, о вещах, которые она теперь неохотно вытаскивала из тумана если не на свет, то в менее плотный туман. Многие детали я пропустил мимо ушей, потому что слушал невнимательно. Отчего я отвлекался – может, испытывал неловкость? Или просто удивлялся, что она вдруг захотела открыть мне свое прошлое? Рассказывая, она слегка улыбалась одному воспоминанию, слегка морщилась от другого. Упомянула о походах в лес за черникой, а еще об упрямом пианино, которое никак не удавалось настроить. Но, покончив с идиллиями, завела речь о мытарствах: о своих мытарствах в детские годы, почти без денег и без отца. С войны, затянувшейся для него на долгие годы, ее отец вернулся домой лишь в начале пятидесятых, когда советский режим все же выпустил его на свободу, – вернулся сломленным, замкнувшимся в себе. После возвращения не прожил и десяти лет. Но история моей матери была историей о еще более глубокой ране, и, рассказывая о ней, она заговорила более уверенно, обращаясь не к сидевшему перед ней ребенку, подростку, а, как мне представляется теперь, к некому воображаемому исповеднику.

Она родилась в Берлине, спустя всего несколько дней после того, как город заняли русские, в начале мая 1945 года. Естественно, у нее не осталось воспоминаний о первых месяцах жизни. Она ничего не могла знать о страшных лишениях, о том, как ее мать просила милостыню и вместе с ней скиталась по Бранденбургу и Саксонии, превращенным в руины. Но она сохранила память о понимании того, каким трудным было начало ее жизни: не память о конкретных мытарствах, а память о том, что она знала, в каком мире появилась на свет. Нищенское существование в Магдебурге, куда они в конце концов вернулись, еще больше омрачали ужасы, пережитые в войну всеми родными, соседями и друзьями. По неписаному правилу, от разговоров воздерживались: о бомбежках – ни слова, об убийствах и бессчетных предательствах – ни слова, о тех, кто во всем этом рьяно участвовал, – ни слова. И лишь спустя много лет, заинтересовавшись такими вещами по своим личным причинам, я заподозрил, что моя Ома на последнем месяце беременности была, вероятно, одной из бесчисленных женщин, изнасилованных мужчинами из Красной армии в том году в Берлине, – это конкретное зверство было таким широко распространенным и повальным, что она вряд ли могла от него уберечься.

Невозможно вообразить, что бабушка и мать хоть единожды обсуждали это между собой, но мать сама должна была бы знать или догадываться. Она родилась в неописуемо ожесточенном мире – мире, где не было ничего святого. Для нее было совершенно естественным спустя несколько десятков лет, потеряв мужа, сместить горе вдовства, наложив его на это первичное горе, и соединить эти две разных боли в единую цепь. Я слушал вполуха: дрожащий голос и прилив эмоций вселяли в меня неловкость. Было невдомек, зачем она рассказывает мне о своей юности, о пианино и чернике. Спустя годы, когда мы давно уже оборвали все контакты, я попытался вообразить эту жизнь в деталях. Целый исчезнувший мир людей, впечатлений, ощущений, желаний, мир, продолжением которого я был неким престранным образом, сам о том не ведая.