Открытый город - [27]

В тот день, когда я с утра до ночи сновал туда-сюда, вылетая из своего «я» и влетая обратно, когда время растягивалось, как резиновое, а голоса прорывались из прошлого в настоящее, сердце города оказалось во власти чего-то наподобие былых уличных беспорядков. Я опасался случайно попасть в эпицентр волнений – мне чудилось, что это бунты против воинской повинности. Все, кто попадался мне на глаза, были мужского пола, и эти мужчины куда-то спешили под голыми деревьями, огибая опрокинутое полицейское заграждение рядом со мной и другие заграждения подальше. Впереди, на расстоянии двухсот ярдов, завязалась какая-то потасовка, тоже странно-беззвучная, а затем тесная кучка мужчин расступилась, и стало видно, что двоих драчунов разнимают, растаскивают. Следующее, что я увидел, повергло меня в ужас: на дальнем плане, позади апатичной толпы, труп повешенного, болтающийся на дереве, – жертва линчевателей. Фигура была стройная, с головы до пят одетая в черное, не отражавшая света. Однако вскоре обнаружилось, что это кое-что менее зловещее: темный брезент, свисающий со строительных лесов, приплясывающий на ветру.

6

Идея поступления в НВШ, Нигерийскую военную школу в Зарии, исходила от моего отца. Это было превосходное учебное заведение, учащихся зачисляли туда на общих основаниях, не делая поблажек детям военных; школа славилась тем, что выпускала в большой мир дисциплинированных подростков. «Дисциплина» – это слово околдовывало нигерийских родителей, словно мантра, и отец, никогда в жизни не имевший никакого отношения к армии, – собственно, он на дух не выносил любого насилия под эгидой официальной власти – купился на это слово. По замыслу родителей, за шесть лет из своенравного десятилетнего мальчика должны были сделать мужчину, мужчину сильного и бравого – со всеми свойствами, звучащими в слове «солдат».

Я не возражал. Кингсколледж в том, что касалось уровня образования, ценился выше, но находился слишком близко к дому, а это не устраивало ни меня, ни родителей; в любом случае, отъезд на отдаленный север страны, в Зарию, сулил определенные свободы. И – в июле 1986‑го, наверное, – родители повезли меня на машине на семидневное собеседование. Я впервые оказался на севере Нигерии, эта обширная, опустыненная территория с низкими деревьями и засохшими кустарниками – прямо-таки другой континент по сравнению с хаотичным Лагосом. Но одновременно – часть единой страны, по которой ветер гонит всё ту же красную пыль из Йорубаленда на север, до самого Хаусского халифата.

На время недельного собеседования я стал частью когорты из ста пятидесяти мальчиков. Они съехались со всех концов страны, почти все впервые оказались вдали от родных краев. Однажды в школьном городке я шел вместе с двумя другими ребятами по сухой траве и увидел черную мамбу. Одну секунду змея оглядывала нас, а затем стремительно исчезла в подлеске. Один из моих спутников немедля обезумел от страха – даже расплакался. Поклялся, что ноги его здесь больше не будет, и в конце концов доучился в школе в Ибадане, где жили его родители. Оно и к лучшему: в Зарии, где ядовитые змеи были самой пустяшной из наших проблем, он ни за что бы не выжил.

Меня приняли, и я отправил по почте анкету для зачисления в число кадетов. В сентябре родители снова повезли меня на север. Насколько помню, во время этого, второго, путешествия по тому же маршруту я, сидя на заднем сиденье, внутренне разрывался между безотчетной преданностью отцу и крепнущей антипатией к матери. Родители заключили что-то вроде перемирия после какого-то разлада, который от меня утаивали, но я взамен отца растравлял в себе обиду. Пока ссора длилась, мать стала обходиться холодно, до ужаса холодно, не только с отцом, но и почти со всеми окружающими. А потом преодолела себя и перевернула страницу. Вновь заинтересовалась миром вокруг – Нигерией, страной, которую любила, но так и не смогла стать в ней своей. Примерно через два года, в 1989‑м, когда мой отец скончался, смутное чувство обиды, зародившееся во мне во время родительской ссоры, превратилось во что-то более свирепое, хотя, насколько теперь припоминаю, я никогда всерьез не считал мать виновной в его смерти.

НВШ стала поворотным пунктом: новый распорядок дня, лишения, дружеские отношения, завязываемые и разрываемые на школьном дворе, а главным образом – нескончаемые учебные занятия, где ты занимал некую ступень в иерархии. Все мы были еще мальчишки, но некоторые мальчишки уже были мужчинами; они обладали врожденным авторитетом, атлетическим сложением или острым умом, или происходили из богатых семей. Чтобы выделяться, какого-то одного качества было недостаточно, но выяснилось, что не все мы равны между собой. Это была диковинная новая жизнь.

Когда я учился на третьем курсе, в феврале у отца обнаружили туберкулез, а в апреле он умер. Наши родственники, особенно с отцовской стороны, истерили, чересчур часто наведывались к нам, чересчур рьяно предлагали помощь и изливали скорбь, но моя мать и я противопоставляли им свой стоицизм. Должно быть, все недоумевали по нашему поводу. Но они не знали, что это стоицизм врозь: мы с матерью почти не разговаривали между собой, и наши глаза были полны темных комнат. Я лишь единожды прервал это молчание. Сказал матери, что хочу увидеть отца, но только не тело в морге. Молил вернуть его мне и вернуть к жизни – изображал простодушие, с которым в свои четырнадцать уже распрощался. «Джулиус, – сказала она, – что это значит?» Ей это показалось жестоким – мое неприкрытое притворство, от него ей было больно вдвойне.