Открытый город - [25]

Путешествие закончилось в четвертом терминале JFK. На таможне его забрали. В тот день на столе между ним и офицером, сказал Саиду, лежал пластиковый пакет с его пожитками – в основном одеждой – и свидетельством о рождении его матери. К пакету прикрепили бирку. Голоса за перегородкой стали громче. Тогда офицер глянул на него, потом на записи своего коллеги, покачал головой и взялся что-то писать. Потом пришли две женщины, от них пахло хлоркой. Одна была чернокожая американка. Они подняли его со стула и надели ему на запястья резиновый браслет. Браслет врезался в кожу, а когда он встал, черная американка подтолкнула его. Было ли ему страшно? Нет, страшно не было. Он думал, что всё скоро образуется. Ему хотелось пить, и после душного самолета хотелось просто выйти на воздух и вдохнуть запах Америки. Ему хотелось поесть и вымыться; хотелось, чтобы подвернулась работа – может, для начала парикмахером, а потом еще кем-нибудь пристроился. Он собирался во Флориду – возможно, потому, что ему всегда нравилось это название. Его подталкивали вперед, словно вели незрячего, и, когда он обогнул перегородку и заглянул в другую комнату, откуда раньше донеслись громкие голоса, то увидел мужчин в форме, белых и черных, с пистолетами в кобурах.

«Меня привезли сюда, – сказал он, – и всёму пришел конец. С тех самых пор я здесь. Снаружи был только три раза, когда меня возили в суд. Адвокат по назначению сказал, что до 11 сентября у меня, возможно, еще был бы шанс. Но всё нормально, у меня всё нормально. Еда здесь плохая, никакого вкуса, но вдоволь. Единственное, по чему скучаю, – вкус рагу с арахисовым соусом. Знаете его? Другие задержанные – нормальные ребята, люди хорошие. – А потом, понизив голос: – Охранники иногда бывают строгими. Иногда они строгие. С этим ничего не поделаешь, просто приучаешься не нарываться на неприятности. Я тут один из самых молодых, знаете ли. – Потом, слегка повысив голос: – Нам разрешают заниматься в спортзале, и кабельное телевидение есть. Иногда мы смотрим европейский футбол, иногда баскетбол; почти всем нам больше нравится футбол – итальянская лига, английская лига».

Охранник вернулся, постучал по наручным часам. Свидание окончено. Я поднес руку к плексигласу, и Саиду сделал то же самое. «Я не хочу никуда возвращаться, – сказал он. – Я хочу остаться в этой стране, хочу жить в Америке и работать. Я подал прошение об убежище, но мне отказали. Теперь меня вернут в точку въезда, то есть в Лиссабон». Когда я встал, чтобы уйти, он остался сидеть и сказал: «Приходите еще, повидаемся, если меня не депортируют».

Я сказал, что приду, но больше там не бывал.

В тот день, на обратном пути в Манхэттен, я рассказал его историю Надеж. Возможно, она влюбилась в мой образ, который я создал в этой истории. Я был слушателем, сердобольным африканцем, вникающим в подробности чужой жизни и чужих бед. Я и сам влюбился в этот образ.

Позднее, когда наш роман шел к концу, в него вторглось пресловутое затертое клише: «наши пути разошлись». У нее накопился список жалоб на меня, но все они казались мне мелочными придирками – ни в одной я не мог найти логику, ни одну не мог связать со своей реальной жизнью. Но в последующие недели всё равно спрашивал себя, не упустил ли чего-то из виду, нет ли у этого крушения какой-то грани, за которую я в ответе.

В начале декабря в подземных катакомбах вокзала Пенн мне повстречался один гаитянец. Я брел по переходу, где удобно устроились, фасадами к потоку пассажиров и входу на платформы Лонг-Айлендской железной дороги, длинные торговые ряды. Зашел в газетную лавку, купил путеводитель по Брюсселю, так как уже мысленно спрашивал себя, не провести ли там отпуск. Сам не зная почему, в тот день я задержался под одной из вывесок «Чистка обуви». Бизнес чистильщиков обуви меня всегда коробил, и даже в тех редких случаях, когда хотелось, чтобы кто-то навел лоск на мои обшарпанные ботинки, меня удерживал некий дух эгалитаризма; казалось, просто глупо забраться на высокое кресло в одном из этих заведений и вынудить кого-то встать передо мной на колени. «Взаимодействие не того типа, в которое я хотел бы вступить с другим человеком», – частенько твердил я мысленно.

Но в тот раз я помедлил и заглянул в ярко освещенный зал: все эти зеркала и кресла со стеганой виниловой обивкой напоминали безлюдную мужскую парикмахерскую. Чернокожий старик – поначалу я его не заметил – вскочил, поманил меня и сказал: «Заходите, заходите, я их вам очень хорошо почищу». Я торопливо покачал головой, замахал руками – мол, не надо, – но затем капитулировал: не хотелось его разочаровывать. Зашел внутрь, поднялся на невысокую приступку, уселся на один из шутовских алых тронов в дальнем углу. Воздух пах лимонным маслом и терпентином. Волосы у старика были белоснежные и кудрявые, бакенбарды тоже, он был в грязном фартуке, синем в белую полоску. Угадать его возраст оказалось нелегко: в годах, но бодрый. Чистильщик башмаков – похоже, ему больше подходил этот старинный термин. Он сказал: «Не волнуйтесь, я уж для вас постараюсь – сделаю их чернее ночи». И с этим особым ощущением метаморфозы, когда, очнувшись после дневного сна, обнаруживаешь, что солнце уже закатилось, я впервые различил в его негромком чеканном баритоне слабые следы франко-карибского акцента. «Меня зовут Пьер», – сказал он. Водрузил мои ступни на два медных пьедестала, подвернул мои штанины, обмакнул ветошь в банку с гуталином, которую держал в руке, и начал втирать это тусклое красящее вещество в мои ботинки. Сквозь мягкую кожу ботинок я чувствовал, как его твердые пальцы надавливают на мои стопы.