Отелло. Уклонение луны. Версия Шекспира - [5]
*
А теперь перечтем фразу Эфроса, размышляющего над поведением Яго: "Он оскорблен еще и тем, что от него было скрыто похищение Дездемоны". Даже странно, как такие очевидные доказательства так легко прошли мимо режиссерского сознания Эфроса.
Вот уж где поистине - небрежность...
*
А зачем Яго вообще поднимает этот переполох? Конечно, из желания напакостить. Ведь точного плана мести у него еще нет. Ну, и еще из надежды, что разгневанный сенатор попросту прибьет Отелло на месте. О том же говорит и Эфрос: "Яго предполагал, что от Брабанцио пострадает Отелло". И это абсолютно верно, тут вообще невозможно ошибиться. Это все понятно.
Но вот дальше...
А дальше Анатолий Эфрос допускает еще одну небрежность: "И если бы не турки, чье нападение на Кипр никак не мог предвидеть Яго, то Отелло действительно пострадал бы!"
Минуточку...
Что значит - Яго не мог предвидеть нападение на Кипр? Откуда Эфрос это взял?! Да ведь достаточно прочитать пьесу, чтобы увидеть собственными глазами тот факт, что Яго прекрасно знал о нападении турок на Кипр! Больше того, Яго также прекрасно знал и о том, что в связи именно с этим нападением Отелло срочно отправляется именно на Кипр!
Убедитесь сами.
Оставляя Родриго одного возле дома Брабанцио, Яго говорит (курсив мой): "Прощайте! Я должен оставить вас. По моему положению неприлично, да и невыгодно выступить свидетелем против мавра, чего не миновать, если я останусь. Я знаю, что правительство, хотя оно, возможно, и сделает ему досадный для него выговор, не сможет, в интересах собственной безопасности, отстранить его от должности. Ведь он срочно отправляется в Кипр в связи с начавшейся войной. Дож и сенат ни за какие сокровища не найдут другого человека такого масштаба, как он, чтобы руководить их делом".
Как же Эфрос умудрился пропустить еще и эту важную деталь, в очередной раз допустив небрежность, искажающую замысел автора?
Нет ответа.
Но зато как легко он обвинил Шекспира в "небрежности"...
*
Но откуда же Яго мог узнать обо всем этом? И заметьте, Яго знает об этом задолго до заседания совета, на котором решение было озвучено официально! Ответ логичен и прост: Яго о начавшейся войне знает потому, что на берег всю эту ночь то и дело сходят гонцы с известиями то с Кипра, то с Родоса. А в порту всегда, и тем более ночью, найдутся солдаты и матросы, мающиеся от безделья, ну как не перекинуться словечком с гонцом? А потом срочно разнести эту весть по отряду.
Вот поэтому-то о предстоящей войне с турками все на берегу в курсе. И Яго в том числе. Обратно же гонцы торопятся с уже принятым решением - выслать кипрскому гарнизону подмогу во главе с Отелло.
Глава 2. Могла ли Дездемона, и если да, то где?
Странная логика - не будучи способным увидеть и объяснить, обвинять в несостоятельности не себя, а гения. Откуда такая самонадеянность? И ладно бы еще такая беспардонность была продуктом собственной слепоты - так нет же! Толпы литературных бездельников - и все как один годами взахлеб мусолят чужие, "авторитетные" ошибки, не имея даже ничтожной способности хотя бы ошибиться по-своему.
Вот и некий писатель И. Гарин в своей книге "Пророки и поэты" - снова и снова, повторяя не свое, а чужое, но выдавая при этом за свое! - уличает драматурга в "несуразностях" и даже пытается их снисходительно оправдать:
"Причины "несуразностей" Шекспира самые разные - от искажений, допущенных в пиратских изданиях, до сознательного предпочтения автором сценических эффектов литературной стороне драмы. Если тщательно проанализировать обстоятельства действия "Отелло", легко выяснить, что Дездемона не могла изменить Отелло, потому что по ходу действия просто нет промежутка времени, когда она могла остаться наедине с Кассио. Но Шекспир заботится не о строгости, а о верности изображения чувств, так что ни Отелло, ни зрителям и в голову не приходит проверять "правдивость" жизненных обстоятельств".
Надо же.
Это еще поучиться такой наглости - мало того что автор одним махом расписался за всех зрителей в угоду своей болтовне, мало того что он уполномочил сам себя говорить от имени Шекспира - дескать, Шекспир сознательно чего-то там предпочитает! - так он еще и вконец уже неприличную сентенцию позволил себе в отношении гения - дескать, Шекспир заботится не о строгости изображения чувств, а, дескать, всего лишь о верности изображения этих самых чувств.
Уму непостижимо.
Как же можно говорить такие постыдные глупости - позволяя себе всерьез рассуждать о Шекспире?!
Ну вот как автор этого бреда представляет себе верность изображения чувств без строгости изображения этих же чувств? Да ведь верность изображения только строгостью изображения и достигается. Верности изображения без строгости изображения - не бывает. Это так же невозможно, как и верность лечения без строгости диагноза.
И ради чего же писатель И. Гарин нагородил эту чушь? Исключительно ради того, чтобы продемонстрировать свою собственную близорукость - ради того, чтобы в тысячный раз продемонстрировать себя красавца на фоне якобы вечно "неряшливого" гения, на фоне якобы бесконечных его "несуразностей": дескать, у Дездемоны же совсем не было времени изменять Отелло, ай-яй-яй, опять гений напортачил!
Обращение к дуракам. Предупреждаю сразу: или немедленно закройте мое эссе, или потом не упрекайте меня в том, что я в очередной раз грубо избавила вас от каких-то там высоконравственных розовых очков, которые так успешно, как вам казалось, скрывали ваше плоскоглазие и круглоумие.
С переводчиком Шекспира А. И. Кронебергом Белинского связывали дружеские отношения с конца 1830-х гг. В данной и в другой, более поздней рецензии, опубликованной в августе в «Литературной газете», Белинский входит в журнальную полемику, развернувшуюся вокруг перевода «Гамлета». Наиболее сильные ответные удары наносятся при этом по О. И. Сенковскому, автору рецензии на «Гамлета» в переводе Кронеберга в «Библиотеке для чтения», и по Н. А. Полевому, чей перевод «Гамлета» Белинский теперь подвергает жестокой критике.
«Появление книжки г. Васильева очень порадовало нас. В самом деле, давно бы уже пора приняться нам за разработывание русской грамматики. А то – ведь стыдно сказать! – грамматика полагается у нас в основание учению общественному и частному, – а, между тем у нас нет решительно ни одной удовлетворительной грамматики! И как же бы могла она явиться у нас, когда теория языка русского почти не начата, и для грамматики, как систематического свода законов языка, не приготовлено никаких данных?…».
«Что нужно человеку для того, чтоб писать стихи? – Чувство, мысли, образованность, вдохновение и т. д. Вот что ответят вам все на подобный вопрос. По нашему мнению, всего нужнее – поэтическое призвание, художнический талант. Это главное; все другое идет своим чередом уже за ним. Правда, на одном таланте в наше время недалеко уедешь; но дело в том, что без таланта нельзя и двинуться, нельзя сделать и шагу, и без него ровно ни к чему не служат поэту ни наука, ни образованность, ни симпатия с живыми интересами современной действительности, ни страстная натура, ни сильный характер…».
«…наша критика (если только она есть) не может назваться бедною, истощенною труженицей, сколько потому, что у нас мало деятельных писателей, столько и потому, что у наших писателей деятельность редко бывает признаком силы и разносторонности таланта, что, прочтя и оценя одно их произведение, можно не читать и не оценивать остальных, как бы много их ни было, в полной уверенности, что они пишут одно и то же, и всё так же. Нам кажется, что г. Тимофеев принадлежит к числу таких писателей. Чего не пишет он, каких стихотворений нет у него!.
Лет тому восемь назад представитель какого-то сибирского университета обратился ко мне с просьбой написать сочинение, наподобие тех, что пишут школьники. Мне предложили взять любое произведение из школьной программы и разобрать «образ» любого из персонажей. Предложение показалось интересным, и я согласился. Написал сочинение по роману Ивана Гончарова «Обломов» и даже получил за него какую-то денежку. Экземпляра сборника мне так и не прислали.И вот теперь нашёл я среди замшелых файлов этот текст и предлагаю вашему благосклонному вниманию.
«Он страдал от себя, болел собою. Его лирические строфы показывают, как ужас самопрезрения проникал в его душу, как изнывал писатель в неисцелимой тоске и, словно ребенок, ждал и жаждал спасения от матери, со стороны. «Выводи на дорогу тернистую!..» Но, разумеется, на тернистую дорогу не выводят, а выходят. И со стороны не могло явиться того, чего не было в сердце и воле самого поэта, так что до конца дней своих томился Некрасов от горькой неудовлетворенности, от того, что он не мог прямо и смело смотреть в глаза своей взыскательной совести и в жизненной вялой дремоте «заспал» свою душу…».