Отелло. Уклонение луны. Версия Шекспира - [3]
Потому что нельзя здесь играть, а там рыбу заворачивать.
*
Но почему же все-таки Эфрос от этой верной мысли отмахивается? Уж не потому ли, что если эту верную мысль принять как именно верную, то летит к черту вся такая удобная, вся такая давно и прочно укоренившаяся канва? Да и вообще вся классическая концепция летит к черту! А другой концепции нету. А чтобы она появилась, нужно провести кропотливейшую работу: взять пьесу, поставить галочки на всех местах, которые кажутся непонятными, и методом простых - ибо это очень важно, когда простых! - логических умозаключений постараться выяснить, какие же все-таки побудительные мотивы героев прячутся за этими пока еще неясными поступками этих же героев.
Но это - огромная работа.
И чтобы ее проделать, нужен не только самостоятельный склад ума - нужна, уж потерпите уместный пафос, вера в Шекспира. Безусловная вера в то, что Шекспир по крайней мере не глупее нас умных. И, разумеется, без всякого снисходительного похлопывания гения по его нерадивому плечу - иначе такая вот простота в сотый раз окажется хуже воровства. Только при таком условии одна тоненькая ниточка способна размотать тот самый клубок надуманных "небрежностей", которые в результате потрясут вас блестящей, поистине гениальной работой драматурга.
Так что Эфрос попросту испугался.
Испугался, что, потянув за эту ниточку, он не осилит весь клубок - разрушит свое устоявшееся понимание трагедии, но ничего не найдет взамен. И тогда он предпочел высмеять свою верную догадку, насильно придушив свое чутье расхожими бреднями про "небрежности Шекспира", - лишь бы оправдать свою собственную небрежность.
А небрежностей Эфрос позволил себе немало!
Например, рассуждая о Яго и перечисляя все его обиды на Отелло, он включает в них следующее: "Он оскорблен еще и тем, что от него было скрыто похищение Дездемоны".
Разве?
Ну вот давайте с этого мы и начнем.
*
Итак, знал ли Яго о похищении Дездемоны? Эфрос утверждает - не знал, похищение было от него скрыто. Я же говорю - знал, и даже в немалых подробностях. Чтобы это доказать, я сейчас произведу логическую реконструкцию части происшедшего, в процессе чего нам и откроется истина.
...Ночь. Дездемона уже бежала из дома, тайно обвенчалась с Отелло, и теперь они собираются в гостинице предаться брачным утехам. В это время к дому отца Дездемоны - сенатора Брабанцио идут двое: Яго (поручик Отелло) и Родриго (венецианский дворянин, влюбленный в Дездемону, которого Яго использует в своих целях).
Родриго упрекает Яго в том, что тот брал у него деньги, обещая взамен любовь Дездемоны, а сам даже не сообщил ему о том, что девушка этой ночью собиралась обвенчаться с мавром: "Я очень обижен тем, что ты, Яго, который располагал моим кошельком, как своей собственностью, знал об этом". Яго уверяет, что он об этом и понятия не имел: "Черт побери! Да ведь вы слушать не хотите. Если мне снилось такое дело, можете гнушаться мной".
Видимо, всего лишь эта реплика Яго как раз и уверила Анатолия Эфроса в том, что Отелло скрыл от своего поручика свою предполагаемую женитьбу и что о женитьбе своего патрона Яго узнал лишь после того, как она свершилась.
Однако заметим: эти слова Яго говорит не кому-нибудь, а Родриго, которого постоянно водит за нос. А в таком случае можно ли использовать эти слова Яго в качестве доказательства того, что Яго ничего не знал? Да ни в коем случае! Иначе догадка Родриго о том, что Яго водит его за нос, теряет всякий смысл. Это первая подсказка Шекспира.
Но читаем дальше.
На этот раз Родриго понадобился Яго для того, чтобы тот - после того, как они оба нарочно поднимут переполох у дома Брабанцио - привел сенатора к гостинице, в которой остановились Отелло и Дездемона. Сам же Яго собирается заранее скрыться: по его словам (он скажет это чуть позже), он не может быть свидетелем на дознании после того, как Брабанцио возьмет Отелло под стражу - потому, дескать, что мавру-то ничего не будет, пожурят и отпустят, а вот Яго от мавра здорово влетит: "По моему положению неприлично, да и невыгодно выступить свидетелем против мавра, чего не миновать, если я останусь".
И вот Родриго кричит под окнами сенатора:
"Синьор, я готов за все ответить. Но позвольте спросить: если имеется ваше желание и мудрейшее согласие, - как я уже отчасти подозреваю, - на то, чтобы ваша прекрасная дочь отправилась в глухой час ночи, когда ни зги не видно, без всякой охраны, кроме наемного гондольера, в грубые объятия похотливого мавра, - если все это вам известно и сделано с вашего согласия, в таком случае мы виноваты перед вами в нахальном и дерзком поведении".
Это очень важная реплика Родриго, поэтому, кто поленился ее прочитать, все-таки вернитесь и прочитайте.
Что же дальше?
А дальше, после того, как в доме Брабанцио началась суета, Яго, собираясь уйти, инструктирует Родриго, где им с Брабанцию следует искать Отелло: "Чтобы наверняка найти его, ведите погоню к "Стрельцу". Я буду там вместе с ним".
А теперь внимание!
Закономерный вопрос, содержащий в себе вторую подсказку Шекспира: а откуда вообще Родриго мог знать подробности побега? Что Дездемона покинула дом в
С переводчиком Шекспира А. И. Кронебергом Белинского связывали дружеские отношения с конца 1830-х гг. В данной и в другой, более поздней рецензии, опубликованной в августе в «Литературной газете», Белинский входит в журнальную полемику, развернувшуюся вокруг перевода «Гамлета». Наиболее сильные ответные удары наносятся при этом по О. И. Сенковскому, автору рецензии на «Гамлета» в переводе Кронеберга в «Библиотеке для чтения», и по Н. А. Полевому, чей перевод «Гамлета» Белинский теперь подвергает жестокой критике.
«Появление книжки г. Васильева очень порадовало нас. В самом деле, давно бы уже пора приняться нам за разработывание русской грамматики. А то – ведь стыдно сказать! – грамматика полагается у нас в основание учению общественному и частному, – а, между тем у нас нет решительно ни одной удовлетворительной грамматики! И как же бы могла она явиться у нас, когда теория языка русского почти не начата, и для грамматики, как систематического свода законов языка, не приготовлено никаких данных?…».
«Что нужно человеку для того, чтоб писать стихи? – Чувство, мысли, образованность, вдохновение и т. д. Вот что ответят вам все на подобный вопрос. По нашему мнению, всего нужнее – поэтическое призвание, художнический талант. Это главное; все другое идет своим чередом уже за ним. Правда, на одном таланте в наше время недалеко уедешь; но дело в том, что без таланта нельзя и двинуться, нельзя сделать и шагу, и без него ровно ни к чему не служат поэту ни наука, ни образованность, ни симпатия с живыми интересами современной действительности, ни страстная натура, ни сильный характер…».
«…наша критика (если только она есть) не может назваться бедною, истощенною труженицей, сколько потому, что у нас мало деятельных писателей, столько и потому, что у наших писателей деятельность редко бывает признаком силы и разносторонности таланта, что, прочтя и оценя одно их произведение, можно не читать и не оценивать остальных, как бы много их ни было, в полной уверенности, что они пишут одно и то же, и всё так же. Нам кажется, что г. Тимофеев принадлежит к числу таких писателей. Чего не пишет он, каких стихотворений нет у него!.
Лет тому восемь назад представитель какого-то сибирского университета обратился ко мне с просьбой написать сочинение, наподобие тех, что пишут школьники. Мне предложили взять любое произведение из школьной программы и разобрать «образ» любого из персонажей. Предложение показалось интересным, и я согласился. Написал сочинение по роману Ивана Гончарова «Обломов» и даже получил за него какую-то денежку. Экземпляра сборника мне так и не прислали.И вот теперь нашёл я среди замшелых файлов этот текст и предлагаю вашему благосклонному вниманию.
«Он страдал от себя, болел собою. Его лирические строфы показывают, как ужас самопрезрения проникал в его душу, как изнывал писатель в неисцелимой тоске и, словно ребенок, ждал и жаждал спасения от матери, со стороны. «Выводи на дорогу тернистую!..» Но, разумеется, на тернистую дорогу не выводят, а выходят. И со стороны не могло явиться того, чего не было в сердце и воле самого поэта, так что до конца дней своих томился Некрасов от горькой неудовлетворенности, от того, что он не мог прямо и смело смотреть в глаза своей взыскательной совести и в жизненной вялой дремоте «заспал» свою душу…».