Отелло. Уклонение луны. Версия Шекспира - [21]
В ответ Отелло просит привести сюда Дездемону и спросить у нее самой - и если она не подтвердит его слова, то он готов принять любой приговор. Ну, а пока ее нет, говорит Отелло, "я изложу строгому собранию, как я обрел любовь этой прекрасной синьоры, а она - мою".
И дож тут же соглашается: "Расскажите об этом, Отелло". И, конечно, соглашается он не просто так. Во-первых, ему и самому хочется на всякий случай удостовериться, что этот человек достоин его защиты, а понять это - вернее, почувствовать - можно по той искренности, с которой он будет рассказывать. А во-вторых, ему хочется, чтобы эту искренность почувствовали и присутствующие здесь трое сенаторов, от которых также зависит сейчас судьба мавра.
И вот Отелло рассказывает свою историю - как приходил в дом Брабанцио, как Дездемона слушала его истории и как призналась ему в любви. Это был безыскусный рассказ о чистой любви юной девушки к немолодому воину, о ее восхищении подвигами своего избранника и о ее сочувствии к его страданиям.
И этот рассказ тронул сердце дожа. Он и сам был немолод, он и сам пережил многое, он и сам был некогда несправедливо обвинен, и теперь ему просто по-человечески хочется, чтобы этот немолодой уже мавр был хоть немного счастлив. "Думаю, и мою дочь покорил бы этот рассказ, - говорит дож. - Добрый Брабанцио, примиритесь с тем, чего уж не поправишь".
Вошедшая Дездемона подтверждает слова Отелло. Вконец расстроенный Брабанцио вынужденно соглашается не препятствовать их союзу, хотя и не может удержаться от горьких слов по этому поводу.
Явно вздохнувший с облегчением дож торопится закрепить хеппи-энд примиряющей речью. "Разрешите мне выступить от вашего имени и высказать афоризм", - обратился он к Брабанцио.
Но вряд ли этот явно примиряющий заключительный афоризм может понравится сенатору. И дож это, конечно же, видит - прекрасно видит, но тем не менее произносит его. Уж очень ему хочется, чтобы вся эта история осталась в прошлом, уж слишком ему жалко отдавать честного, верного, доблестного Отелло на растерзание оскорбленному сенатору.
Впрочем, и Брабанцио ему тоже искренне жаль. Он действительно пытается утешить его. И в качестве утешения он пытается напомнить Брабанцио о перипетиях своей собственной судьбы - в последующих словах дожа отчетливо слышится отзвук той самой его личной трагедии, произошедшей 22 года тому назад.
Вот послушайте сами, что он говорит: "Когда нет средств исправить случившееся и когда убеждаешься в худшем, тогда исчезает скорбь, которая еще недавно питалась надеждой".
Похоже, не правда ли? Некогда сильные турки разбили слабый венецианский флот - и у адмирала не было ни единого средства исправить случившееся. За это его ждет самое худшее, что может произойти с честно отдавшим свой долг отчизне главнокомандующим - позор и казнь. Однако его сердце еще питается надеждой на то, что его доводы будут услышаны. Но, прибыв в Венецию, он убеждается в этом худшем. И тогда скорбь исчезла из его души - бояться смерти и оплакивать свое поражение больше нет смысла.
Почему? А потому, говорит дальше дож, что "оплакивать минувшее несчастье - вернейшее средство накликать новое". И еще потому, что "нельзя спасти то, что отнимает судьба" - и если судьбе было угодно отнять у него победу и флот, то это не его вина, и значит, с этим надо смириться. Смириться - и достойно пережить несправедливо нанесенную обиду - тот самый позор и обвинение в измене. Потому что все несправедливое проходит, и однажды ошибочно обвиненный в измене родине оказывается единственным, кто как раз и может спасти свою родину и тем вернуть утраченное уважение к себе - и стать очередным правителем своей родины. И тогда, говорит дож, "терпение превращает обиду, нанесенную судьбой, в шутку".
Разумеется, Брабанцио прекрасно понял, что за словами дожа стоит его личная трагедия, тяжело пережитая им. Не мог не понять! Брабанцио прекрасно помнил и разгром флота, и изгнание Гримани, и его дипломатическую победу в первой Итальянской войне. Ведь они примерно одного возраста с дожем.
*
И вот здесь я вынуждена прерваться и снова вспомнить про Анатолия Эфроса. Размышляя над образом Брабанцио, он пишет: "Ему ведь лет сорок, не больше. Очень спокойный и сильный боксер -- ударить такого сложно".
Все-таки хотелось бы, чтобы человек, уличающий Шекспира в "небрежности", сам соответствовал своим же требованиям. Мне странно, что Эфрос мог всерьез предполагать, что Брабанцио "лет сорок, не больше". Да ведь отец Дездемоны ну просто никак не мог быть сорокалетним мужчиной! Это ошибочное предположение легко и начисто устраняется двумя текстологическими фактами.
Во-первых, держа ответ перед сенатом, Отелло называет Брабанцио стариком ("То, что я увел дочь этого старика, - правда"). Причем называет при всех, и никто его не поправляет, в том числе и сам Брабанцио спокойно слышит такую характеристику.
А во-вторых, Отелло и сам уже не молод, ему явно под пятьдесят, недаром он говорит о себе - "я перевалил в долину лет, хотя и не настолько". Да и Яго, разжигая переполох у дома Брабанцио, кричит: "Вот сейчас, как раз в данную минуту, старый черный баран кроет вашу белую овечку".
Обращение к дуракам. Предупреждаю сразу: или немедленно закройте мое эссе, или потом не упрекайте меня в том, что я в очередной раз грубо избавила вас от каких-то там высоконравственных розовых очков, которые так успешно, как вам казалось, скрывали ваше плоскоглазие и круглоумие.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Литературная газета (Москва).- 1989.- 29 марта.- (№ 13 (5235)).- С. 4.
«„Герой“ „Божественной Комедии“ – сам Данте. Однако в несчетных книгах, написанных об этой эпопее Средневековья, именно о ее главном герое обычно и не говорится. То есть о Данте Алигьери сказано очень много, но – как об авторе, как о поэте, о политическом деятеле, о человеке, жившем там-то и тогда-то, а не как о герое поэмы. Между тем в „Божественной Комедии“ Данте – то же, что Ахилл в „Илиаде“, что Эней в „Энеиде“, что Вертер в „Страданиях“, что Евгений в „Онегине“, что „я“ в „Подростке“. Есть ли в Ахилле Гомер, мы не знаем; в Энее явно проступает и сам Вергилий; Вертер – часть Гете, как Евгений Онегин – часть Пушкина; а „подросток“, хотя в повести он – „я“ (как в „Божественной Комедии“ Данте тоже – „я“), – лишь в малой степени Достоевский.
«Много писалось о том, как живут в эмиграции бывшие русские сановники, офицеры, общественные деятели, артисты, художники и писатели, но обходилась молчанием небольшая, правда, семья бывших русских дипломатов.За весьма редким исключением обставлены они материально не только не плохо, а, подчас, и совсем хорошо. Но в данном случае не на это желательно обратить внимание, а на то, что дипломаты наши, так же как и до революции, живут замкнуто, не интересуются ничем русским и предпочитают общество иностранцев – своим соотечественникам…».
Как превратить многотомную сагу в графический роман? Почему добро и зло в «Песне льда и огня» так часто меняются местами?Какова роль приквелов в событийных поворотах саги и зачем Мартин создал Дунка и Эгга?Откуда «произошел» Тирион Ланнистер и другие герои «Песни»?На эти и многие другие вопросы отвечают знаменитые писатели и критики, горячие поклонники знаменитой саги – Р. А. САЛЬВАТОРЕ, ДЭНИЕЛ АБРАХАМ, МАЙК КОУЛ, КЭРОЛАЙН СПЕКТОР, – чьи голоса собрал под одной обложкой ДЖЕЙМС ЛАУДЕР, известный редактор и составитель сборников фантастики и фэнтези.