В кн. Т. Старджон. Избранное в 2-х тт. Т.1., М., Полифакт, 1996, стр. 5-26. (Приложение к серии «Итоги века»)
Это, конечно, странная идея: начать вступительную статью выдержками из некролога.
Однако, чем больше я узнавал о жизни и творчестве моего героя, чем глубже погружался в тот парадоксальный и противоречивый мир оценок, которыми еще при жизни успели наградить его критики и коллеги-писатели, тем более значительным мне представлялись слова, сказанные о только что умершем писателе его молодым другом, таким же, кстати, баламутом общественного спокойствия – Харланом Эллисоном. В некрологе, напечатанном в июньском номере журнала «Локус» за 1985 год.
Хотя по отношению к таким личностям, как Теодор Старджон, ничто не покажется слишком странным...
Видимо, жизнь его все-таки оказалась связана с высшими космическими силами – и теснее, чем был склонен полагать он сам. Во всяком случае, первое, что вспоминает Эллисон, это дождь, разразившийся над Лос-Анджелесом в тот миг – без минуты восемь вечера 8 мая 1985 года, – когда в расположенном севернее городе Юджине, штат Орегон, навсегда прекратились мучения одного из легендарных отцов-основателей Золотого Века американской научной фантастики.
В Лос-Анджелесе майский дождь – явление столь же редкое, как ноябрьский солнцепек в Лондоне. Воистину вселенский катаклизм! И хотя, соглашается Эллисон, умерший старый скептик и богохульник от души повеселился бы над подобными натяжками, дешевой театральностью данного представления Природы, для его молодого коллеги и почитателя разгул стихий в небе Южной Калифорнии предстал в тот вечер как исполненный высшего смысла мистический символ.
Старджон знал, что умирает. Опухоль в горле плюс, отягощенная недавно перенесенной пневмонией – какие тут иллюзии... Поэтому его кратковременное посещение, незадолго до смерти, Гавайских островов («с целью подлечиться у местных колдунов», с долей скепсиса сообщал он друзьям) было ничем иным, как прощаньем с райской природой тропиков, в которых писатель провел несколько лучших лет жизни. Но и по возвращении в «северный» Орегон (по атласу выходит, что Юджин расположен на широте Симферополя) не ощутил холода и одиночества: у постели умирающего, кроме последней жены, собрались все его семеро (!) детей от разных браков.
Можно было снова приписать это проявлению какой-то высшей справедливости. Художник, все творчество которого пронизывала любовь – пусть не всегда привычная и общепринятая (все-таки, писал-то он, как ни крути, фантастику!), – уходил в мир иной, окруженный любящими и любимыми людьми.
Он заранее попросил написать некролог своего молодого друга, автора столь же блестящего и спорного. И тому теперь было «нужно найти слова, чтобы описать потерю, постигшую всех нас, целых два поколения писателей, чья судьба в литературе не состоялась бы без влияния этого человека. Его ослепительный талант остается зримым напоминанием, что этот жалкий жанр грез и болезненных видений еще может иногда называться литературой...
Прошло полтора часа с тех пор, как раздался злополучный звонок и жена Теда, Джейн, сообщила, что он умер. Я уже успел позвонить на радио и известить редакцию газеты «Геральд Икзэминер». И парень из отдела вечерних новостей, записав с моих слов основные факты (имя, возраст, семеро детей и тому подобное), переспросил: «Ну, и чем же он знаменит? Он что, лауреат каких-то премий?» Мне казалось, я сойду с ума. «Послушай, сынок, он умер полтора часа назад, и все только что продиктованное – истинная правда, и всякий, кто познакомился с его произведениями, уже не может сказать про себя, что чист перед Господом – потому что он был мастер выворачивать нам души наизнанку, а это будет свербить всю оставшуюся жизнь, и он был одним из самых замечательных писателей второй половины столетия, и главная трагедия его смерти – в том, что тебе неведомо, кем он, мать твою, был!»
Кто после этого будет оспаривать, что некрологи – тоже в своем роде литературный жанр...
Действительно, премий Теодор Старджон за почти полувековую жизнь в научной фантастике успел получить немного. И шумного, сенсационного, истинно американского успеха – тоже не было. Редкие его рассказы претендуют на роль бесспорной классики, еще в меньшей степени это относится к романам.
Может быть, причиной тому – его вечная манера держаться особняком, петь своим голосом, игнорируя хор.
Для внутренней научно-фантастической «тусовки», которую даже вполне лояльные к ней писатели и фэны нет-нет, да и обзовут «литературным гетто», он всегда оставался немного более изысканным, многословным и психологичным, чем полагалось написанными законами рынка типичному автору science fiction; и менее, что ли, прямолинейным, «сюжетным», динамичным. Для мира общелитературного потока (mainstream) – чуть более фантастичным, парадоксальным и во всех отношениях немодным. Читатели и критики старшего поколения находили его темы слишком шокирующим и неприличным, на грани эпатажа. А вполне «отвязанная» современная молодежь, напротив, с трудом врубалась, о каких там «чувствах» и «душевных привязанностях» пишет эта сентиментальная старая перечница.
