Отец Александр Мень - [36]

Однажды, вернувшись с работы домой, я застала Алика очень взволнованным. „Приходила Надежда Николаевна, — сказал он, — она говорит, что получено письмо из Сибири, подписали его епископ Афанасий[35], о. Петр и о. Иеракс. Нам можно теперь ходить в церковь и причащаться. Она просила, чтобы вы зашли к ней на работу, и она вам сама все расскажет“.

После разговора с Н. Н. мы решили пойти в церковь. Чтобы не обращать на себя внимания, сестра вошла в одну церковь с Аликом как старшим, а я в другую с младшим его братом. Алик был поражен, увидев полный храм народу и услышав общее пение Символа веры. Ничего подобного он раньше не видел и не слышал. Павлик тоже был захвачен тем, что происходило вокруг.

Причащаться во вновь открытых храмах мы еще не решались: шли слухи, что подписи в письме могли быть подделаны. Долго оставаться в таком недоуменном состоянии было невозможно, и я решила поехать к матушке Марии, которую так ценил и уважал о. Петр. Пусть ее слово будет последним. Матушка встретила меня словами: „Ну, а Вы в какую церковь ходите?“ Вместо ответа я расплакалась. Матушка успокоила меня и сказала, что в подлинности письма сомневаться нет оснований. И о. Петр через кого-то передал: „В храмы ходить можете и причащаться, но с духовенством сближаться подождите“».

Впоследствии в письме к духовной дочери епископ Ковровский Афанасий (Сахаров) так вспоминал о событиях того времени: «…когда в 1945 году, будучи в заключении (в Мариинских лагерях), я и бывшие со мной иереи, непоминавшие митрополита Сергия, узнали об избрании и настоловании Патриарха Алексия, мы, обсудивши создавшееся положение, согласно решили, что так как кроме Патриарха Алексия, признанного всеми Вселенскими Патриархами, теперь нет иного законного Первоиерарха Русской Поместной Церкви, то нам должно возносить на наших молитвах имя Патриарха Алексия как Патриарха нашего, что я и делаю неопустительно с того дня»[36]. Эта группа священнослужителей послала патриарху Алексию поздравительное письмо с просьбой принять их в общение. Кроме того, епископ Афанасий направил отдельное послание в «катакомбные» общины и скиты с призывом «вернуться в лоно» Патриаршей церкви. Сам он был освобожден из заключения только в мае 1954 года.

В московских храмах началось оживление: появились хорошие проповедники, в некоторых церквах проводили целые циклы бесед на определенные темы. Беседы сопровождались диапозитивами, иллюстрирующими тексты Ветхого и Нового Завета.

«Итак, раскол длился 17 лет, и после избрания собором (епископов самолетами доставляли на него из лагерей) патриарха было решение восстановить единство, гонимая церковь присутствует в РПЦ как соль. Это был смиренный, незаметный шаг — и это всё определяет», — пишет об этом судьбоносном моменте истории Ольга Ерохина.

«В субботу, в воскресенье и в праздники мы с Верочкой и детьми ходили в церковь, — вспоминает Елена Семеновна. — Сначала мы все ходили к Иоанну Воину, а в дальнейшем дети одни ходили в церкви, которые им больше нравились. Павлик после второй смены, с ранцем за плечами, чаще всего ходил к Скорбящей Божией Матери. Алик ходил в разные церкви. Изредка ездили в Загорск, примерно раз в месяц приобщались. К нам приходили наши друзья, и мы старались приучать детей к церковному богослужению и вообще к жизни в Церкви. Мы все как бы погрузились в церковную жизнь, и это нам давало огромную радость. Детей я с раннего возраста приучала к праздничным песнопениям, они быстро выучили тропари всех двунадесятых праздников, а рождественские ирмосы знали наизусть. Алик был очень устремлен к духовной жизни и с любой темы мог перейти на духовные темы. Павлик не отставал от него. Евангелие я читала им ежедневно».

«Жили они духовной атмосферой, — вспоминает об отце Александре Мария Витальевна Тепнина. — Елена Семеновна жила церковной жизнью, то есть все праздники, все даты отмечались самым углубленным образом. Они постоянно во все праздники, в субботу, в воскресенье обязательно бывали в церкви. <…>

…Мы жили общей жизнью. Значит, если какой-то праздник отмечается — сообща. Конечно, у каждого соответствующее настроение, состояние, всё это передается друг другу. Он безусловно это чувствовал и во мне. Он меня звал, несмотря на мой возраст, Марусей, Марусенькой. Это продолжалось до дня кончины. У нас совпадали дни рождения — и когда он был маленький, он спрашивал Елену Семеновну, как же это так — мы родились в один день, а она большая, а я маленький. Когда мы были вместе, то это было одно чувство, одно стремление, одни впечатления. Как-то это неделимо. Он меня воспринимал как крестную мать. Ну, а для меня он был такой же родной. Я также была заинтересована в каждом движении его души. Так же и Елена Семеновна, и Вера Яковлевна, потому что это было единое у нас.

…Как я его помню. Я помню его так же, как в течение всего его детства и отрочества, то есть мальчика, который воспитывается в определенной духовной атмосфере, постоянно бывает в церкви. В церкви мы всегда были вместе, соответственно всё воспринимали, чувствовали обоюдно. А он себя проявлял всегда очень вдумчивым, постоянно занятым чем-то и очень чутко всё воспринимающим и чувствующим».