Отец Александр Мень - [34]

Глава 10 Окончание войны и первое послевоенное время

Вот как Анна Корнилова вспоминает уклад жизни семьи Меней в первое время после возвращения в Москву из Загорска:

«Москва сороковых годов… По Большой Серпуховке ходят трамваи. Остановка возле больницы Семашко — и здесь, совсем недалеко, — дом номер 38. Трехэтажный, темно-красный, кирпичный. Елена Семеновна, мать отца Александра Меня, в те далекие годы была для нас просто тетя Леночка. Имя ее почти всегда произносилось рядом с именем ее сестры — тети Верочки. Итак, Леночка и Верочка, Алик и Павлик, и отец мальчиков Владимир Григорьевич — дружное и теплое семейство.

Чтобы Павлик, тогда еще совсем небольшой, не потерялся и знал свой адрес, Алик придумал для него стихотворение:

Вас запомнить очень просим

Дом наш, номер тридцать восемь,

И четырнадцать квартира, —

В ней найдете бригадира.

Почему именно „бригадира“, так навсегда и осталось загадкой. Как остался загадкой и „неудачник-мышелов“. Когда, бывало, засидевшись у тети Леночки, мы уходили домой с черного хода (в Москве в войну все ходили с черного хода), то Павлик из светлого пятна двери напутственно возглашал: „До свиданья! Будь здоров, неудачник-мышелов!“

Покидать этот дом никогда не хотелось. И не только потому, что из тепла и уюта ты попадал на холодную пустынную улицу… Но тепло еще долго оставалось внутри, как воспоминание о том особом мире и ладе, который царил в доме на Серпуховке.

Душой этого дома была тетя Леночка. Ее лучезарная улыбка, обращенная, казалось, прямо к тебе, ее ласковый мелодичный голос, мягкие движения — всё было проникнуто любовью, озарено каким-то внутренним светом, который изливался на окружающих и согревал всех и каждого. Лишь много лет спустя я смогла осознать, как нелегко было ей в эти годы. Владимир Григорьевич был далеко, и тете Леночке приходилось нести на себе все тяготы военной и послевоенной жизни. Двое маленьких детей, неустроенный быт, недостаток продуктов, „лютая коммуналка“, которая встречала вас темной холодной кухней, уставленной керосинками и примусами, — и никогда, ни разу не помянула она недобрым словом ни одну из соседок — о них либо просто не говорили, либо — со страхом и сочувствием. Теперь-то можно себе представить, что это значило. В те годы, когда доносы и аресты стали чуть ли не обыденным делом, а люди исчезали бесследно один за другим, в каждом соседе можно было невольно подозревать потенциального осведомителя, тем более что поводов к тому находилось предостаточно. Хотя и повода зачастую не нужно было, а просто всеобщий страх порождал цепную реакцию доносительства. По счастью, эта беда миновала дом на Серпуховке, но были арестованы ближайшие друзья и единомышленники Елены Семеновны, те, кто, как и она, принадлежали к так называемой „катакомбной“ церкви…»

«После войны наш дом надстроили, — вспоминает Павел Мень. — Появились еще два этажа. Был капитальный ремонт дома с неполным отселением. Папа остался со шкафами и с ремонтом, Алик жил у Веры Яковлевны. Она поменяла свою большую комнату на 8-метровую во дворе на пятом этаже без лифта, чтобы быть рядом с нами. От доплаты, между прочим, отказалась: „Я не торгую квартирами“. А мы с мамой жили у маминой тети на Сретенке, откуда я ездил в школу.

Это тянулось несколько месяцев. Провели отопление. На месте печки сделали тамбур, присоединили его к нашей комнате, и теперь выход из нашей комнаты был через тамбур в коридор. Однако дом скрипел, давал осадку, трубы в туалете продолжали течь. К нашему дому пристроили соседний, он немного отступал вглубь и наполовину закрыл одно из наших окон.

Когда меня определили в детский сад, я получил свою первую и единственную партийную принадлежность — меня приняли в октябрята и прицепили на грудь значок: маленький Ленин с кудрявой головой. Я с гордостью объявил дома о посвящении в октябрята. Мама погладила меня по головке, ласково так открепила значок от курточки и… выбросила в помойное ведро. „Нам это не нужно, — сказала она, — и про помойное ведро никому не говори“. Я маме во всем доверял, почувствовал что-то очень важное в ее словах и значок нисколько не пожалел. К слову сказать, больше в моей жизни никаких партийных принадлежностей не было — ни пионерских, ни комсомольских. А брат даже октябренком не был.

Миру богослужений, церковному кругу праздников мама придавала большое значение. Этот мир, с точки зрения воспитания, перевешивал то, что давалось в официальном школьном воспитании и по радио. Всю жизнь я понимал необыкновенную ценность и важность богослужебной практики.

Вместе с нами (в разное время) в комнате жили и четвероногие обитатели — кошка, собака и три поколения белых мышей. Собачка была маленькая, беленькая — Пух, дворянской породы, дворняжка».

«В 44-м году вернулся из Свердловска Володя, — пишет Елена Семеновна, — но я своих установок не изменила. Духовная жизнь всегда занимала центральное место в нашей семье, и так это продолжалось все последующие годы. Общалась я почти исключительно с верующими людьми.

Володе, конечно, хотелось, чтобы дети были больше под его влиянием. Тем более что они его любили и уважали. Особенно переживал он по поводу соблюдения детьми постов. Но они были настолько устойчивы в своем мировоззрении, что он ничего не мог сделать. А вообще он был очень кроток и терпелив, и одна моя приятельница сказала: „Попадете ли вы в Царство Небесное — неизвестно, но что Владимир Григорьевич попадет, — я не сомневаюсь“».