От весны до осени, или Повесть про девочку - [5]

На кухне стряпали. Когда это было? Наверное, сто лет назад. Это ой-е-ой сколько! Наверное, здесь всякие барыни ходили в кисейных платьях широким колоколом и в оборках. И нюхали сирень. Тетка Анна говорила, что еще помнит, сколько тут под тополями сирени росло.

Вот барыня откроет окна, — ей сиренью пахнет… «Ах, — скажет барыня, — это прелесть!»

И вдруг увидит, что на кусте не хватает одной ветки, торчит обломок, с него лычко свешивается. «Ах, — скажет барыня, — где садовник?! Выпороть его! Он сирень проворонил!» Я знаю, помещики за все про все своих крепостных пороли. Они их пороли, а тополя все видели. Они тут вот в нашей комнате балы устраивали, тополя и это видели. Я вдруг вспомнила, как задумалась сегодня утром под тополями, будто кто-то остановил меня. И даже вздрогнула, догадавшись: это тополь меня запоминал! Думал про меня: «Вот бежит девчонка!»

Что если остаться совсем-совсем одной здесь в совхозе, когда больше никого нет до самого леса и в ту и в другую сторону, — ведь когда одна, как-то больше догадываешься — может, тогда узнается, что помнят тополя и дом? Может, просто вдруг станет видно прошлое, вот как в кино. Алюминий тоже не видно в глине, а ведь он есть и его как-то достают, вспомнила я сегодняшнее. И много на свете невидимого и тайного. Например, каменный уголь. Он, правда, видимый, но ведь под землей. Или вот: где получается краска щеточная? Зеленый цвет в траве и листьях получается от солнца. Мама рассказывала. А красный, синий? Везде тайна, даже у маленьких цветов. Вот еще — запах.

Тот цветок ночной, белый, с пушистыми седоватыми длинными листочками, с суставчатым, вроде бамбука, стеблем, как он пахнет. Вечером в темной траве его можно найти по запаху. Почувствуешь его вдруг — так сладко, вроде духов, — присмотришься: вот она, его белая звездочка! Днем она закрыта в сморщенный, некрасивый бутон. И запаха нет. Даже внутри цветка. Куда девается? Откуда берется вечером?

Может, цветок — это живой кто-нибудь? Заколдованный? Он приходит и уходит. И я вспомнила полузабытое, что-то вроде сна. Летний закат. Огород. Все освещено низким солнцем, от этого каждая былинка стоит отдельно, не сливаясь с другими. Краснеют помидоры. Морковь кустится кудрявая, видать, толстая там, в земле.

А я, наверное, очень маленькая, потому что боюсь и помидоров, и моркови, и бобов, и былинок, не то, что сорвать боюсь, а просто их боюсь, думаю, что все они за мной следят… Кто их знает? Может, живые. Сейчас я уже сама грядки делаю с бабушкой, и сажаю рассаду, и редиску умею сеять. И уже ничего не боюсь, но все равно они живые. Растут ведь. И что-то знают, хоть сделать ничего не могут…

Получается, что только я ничего не знаю и нет у меня никакой тайны.

Очень стало — грустно и одиноко от таких мыслей. Хоть бы скорее пришли наши. Что это бабушки как долго нет?

Но вот я слышу, по лестнице подымается дорогая моя бабуся! Узнаю ее по замедленным, трудным шагам, по слышному издали дыханию, отягченному одышкой, — сердце у нее очень больное. Она не сразу открывает дверь, поднявшись по лестнице, стоит некоторое время, успокаивая сердце. Наконец, дверь заскрипела, отворяясь, звякнули тазы, в которых бабуся носит корм курам, и квартира стала живой, нестрашной.

— Ага! Двери заскрипели! Тазы загремели! Это ты пришла! — кричу я на бегу. Налетаю на бабусю, тыкаюсь головой в холодное пальто, — морозом пахнет и курицами.

— Кур кормила, да?

— Ой, да погоди ты, не отдышусь; — слабым голосом говорит она и присаживается на табуретку. — Ты вон лучше по воду сбегай да поживей. Сейчас отец с матерью придут.

Неохота мне надевать сырые внутри валенки на сухие чулки, неохота идти на темную холодную улицу. Но что делать?

Я беру легкий подойник из белой жести, большие ведра мне еще не дают.

— Эй, — кричит мне вслед бабуся, — на, возьми фонарик! Темно сейчас… Да зря не жги, смотри!

Вот так повезло! Фонарик мне никогда не дают, батарейки к нему покупают в Казани, туда ездят редко, да они не всегда и там бывают.

Фонарик служит только бабусе, когда она вечером ходит проведать корову или кур.

И вот он, маленький, тяжеленький, в моей руке! Эх, жалко, Шурка не видит!

Живая вода

Вода у нас рядом. Прямо перед домом в овраге ключ. В склон оврага вбито бревно с просверленной сердцевиной, оттуда течет вода. Сейчас все завалено снегом, лишь самый конец деревянной трубы темнеет да исходит чуть заметным парком. Я встаю на колени, чтоб подставить ведро под ключ. Приходится опускать его в колодец, образовавшийся в толще снега и льда под струей. Она несильная, но зато неутомимая, не замирает ни летом, ни зимой, ни днем, ни ночью. Да, приходится встать перед ней на колени, а летом женщины, не сгибаясь, с плеча, подставляют под ключ ведро на коромысле.

Но прежде, чем опустить ведро, я играю с фонариком. Вожу его тихим лучом по стенкам колодца и смотрю, как словно бы плавятся в свете округлые отполированные неровности ледяных стенок, как ослепительно вспыхивает темная струя воды, когда ее рассекает луч, будто меч. Потом я подымаю голову и смотрю по сторонам, и мне кажется, что я внезапно ослепла: кругом темно, как под черным папиным тулупом.