От весны до осени, или Повесть про девочку - [4]

Встречные люди завидуют!.. И вот тебе, не пустила меня учительница… И почему, почему мне так не везет!

Когда я наревелась, в классе никого уж не осталось. Через широкое окно мне видно, что Сливу запрягают — уборщица тетя Маруся и все октябрьские ребята.

До дому я могла бы доехать с ними, но обида не отпускала меня. Я побрела нога за ногу. Солнце светило мне прямо в лицо, грело, как жар из открытой печки. В глазах, когда мигнешь, вспыхивало черно-красное марево. Зажмурившись, прислушивалась я к звукам улицы. Как-то по-новому все слышалось. Громче, что ли? Или это потому, что я зажмуренная.

Преодолевая слепящий блеск снега, я пошире разлепила веки, стала озираться, осматриваться: отчего же шумнее на улице? Воробьи, что ли, громче кричат? Кур, что ли, больше выбралось сегодня на солнышко? Да нет, не только это: звонко, близко слышатся удары железа о железо. А ведь это вон где, на механическом дворе стучат, на другом конце совхоза. Пила поет, не поймешь где, будто рядом. Все звуки словно сблизились.

Но вот сзади, близко, шелковый посвист полозьев, шарканье копыт по разрыхленному снегу дороги — и тут же крик, знакомый голос, только я отпрыгнула в сторону: «Даш! Айда к нам на выходной!» Это наши на Сливе догоняют меня, Танька Моева меня зовет! Танькин крик словно умыл мое заплаканное лицо, словно вылечил враз, как рукой снял мое горе!

Я с криком валюсь в розвальни. До самого дома доеду. И сама слышу, как тоже громко кричу. Как хочется мне громко кричать, как весело так кричать!

— Ага-а! — кричу я. — Раздавлю-у-у!

— А мы тебя в снег!

— А мы тебя с собой увезем!

— К-куда-а? Не в свои сани?!

Но вот и мой дом. Я кубарем вываливаюсь в снег.

Весна! Бьем сугробы!

Посмотрела, посмотрела я вслед саням — уехали! И вот, когда опустила я голову, чтобы подняться, увидела прямо перед носом это весеннее кружево. Над накатанной санями радужно блестящей колеей обрывчик снега, обычно пухлый, покрылся льдистой корочкой, снег под ней чуть осел, корочку продырявили, протаяли острые солнечные лучи, и получилось сквозное льдистое кружево, местами, где потолще, белое, местами совсем прозрачное, как стекло. Над осевшими в снегу катышками навоза, щепками, соломинками, вокруг грязных комков снега раньше всего вырастает сквозная корочка. Эге-е! Значит, дело пошло! Онег зашевелился! В полях и на улице бел он и толст, но меня не обманешь! Кружево весна заплела! Я вскакиваю и бегу домой. Поесть, зайти за Шуркой и пойти бить сугробы, весне помогать. За зиму с подветренной стороны крайних к полю домов и сараев выросли сугробы, повернувшись к домам отвесной стенкой.

Верхний край стенки ветры закрутили крутым гребнем-козырьком, как у морской волны. Эти гребешки раньше всего поддаются солнцу, на них заплетается самое бахромчатое, самое сквозное кружево.

Тут мы и состязаемся: кто выроет самую просторную пещеру в сугробе и не порушит гребешка? А потом забираемся наверх и задом наперед бежим по направлению к скрытым пещерам. Страшно и весело шагать спиной вперед и ждать, когда нога не встретит опоры в тонкой кровле и ты полетишь в холодную пустоту, задыхаясь в свежем, колком, пресном, весеннем уже аромате снега, и барахтаешься, набирая в рукава и за шиворот едкой ледяной мокрети. Мы роем и прыгаем, роем и прыгаем, а потом уже просто барахтаемся и кувыркаемся в сыпучем, как песок, слежавшемся внизу снегу, взвизгивая и выкрикивая что-то друг другу.

И наконец лежим в изнеможении, притворно стеная: «Ох, я уже умерла!»

Я взглядываю на Шурку и замолкаю: да кто же это? Голова — круглый белый шар, так снег облепил ее пуховый платок. Голова снеговика, а лицо равного алого цвета, что нос, что лоб, что щеки — только глаза, как две голубых «чечки».

— Шур, а Шур! — говорю я. — А я тоже красная?

Шурка смотрит на меня и закатывается хохотом.

…Уже смеркается. Воздух потерял блеск, сгустился, снег стал матово-сизым. Все вокруг подсинили сумерки, а небо темнело, поднималось выше, и чернота его была весенней. И чернота домов и деревьев тоже была густой, теплой, весенней. И окрепший к вечеру мороз был не злым, он только румянил щеки, а не морозил, только веселил, а не пугал.

Мы бежим с Шурой к нашему большому дому, большому, как двухэтажный пароход. Все его окна желтеют красновато, тепло. Лампы зажгли. Мне кажется, что тополя стали поближе к дому, наверное, к свету тянутся… Но сейчас в них нет ничего особенного. Вообще, когда я с кем-то, вокруг ничего особенного. А вот если одна… всякое бывает.

В сумерках, у печки

Когда я вечером пришла с улицы, дома в большой комнате горела лампа, а бабушки нигде не было. Где это она? Не очень приятно быть одной в квартире. Хорошо хоть свет… Я стянула с себя все мокрое, а развешивать не стала: страшно! Только пальто накинула на спинку стула — пусть обтаивает — да валенки к теплой печке прислонила. Сама завернулась с ногами в мамин теплый и широкий халат и тоже угнездилась на двух стульях возле печки. Жалко, нет у нас русской печки, как у Шурки. Только подтопка — голландка. А у Шурки можно на печь залезть.

Но и тут на стульях ничего. Я на стулья еще полушубок бросила и подушку — и мягко и тепло… Лампа в соседней комнате, и в мою только с потолка падает тихий свет. Перегородки у нас между комнатами не достают до потолка. Какой обширный цельный, не разбитый на кусочки потолок в нашей квартире. Как снежное равное поле. Раньше у помещика была одна большая комната, сейчас — три нагородили. А внизу, где Шурка, у него кухня была, говорят, вот потому там и печка есть, здесь нет… Какой-то помещик. А у него крепостные.