От весны до осени, или Повесть про девочку - [3]

Может, тополь думает про меня? Может, я ему кажусь букашкой?

— Ты что? — говорю я дереву. — Что думаешь?

Конечно, не вслух говорю. Но в ответ громко задребезжало, зазвенело противно стекло надо мной, я даже вздрогнула, оглянулась на звук; в окне бледнело сквозь двойные рамы, еле угадывалось лицо бабуси, мелькала рука. Понятно! Мне грозят пальцем, велят идти в школу.

Опоздала! Но меня пустили на урок. Я уж думала, не пустят. И сама не знаю: было бы лучше, если б не пустили, или нет? Даже, может, хуже было бы. Домой нельзя, на улице все равно никого нет: все учатся. С портфелем в лес не пойдешь, тяжело и неохота таскать. Уж лучше здесь. И в классе скука. Все учебники я уже давно прочитала. Анфиса Петровна больше занимается с четвертым классом, мы с ними в одной комнате учимся: четыре парты — наши, второй класс; и столько же — для четвероклассников. И всего два ряда по четыре парты. Нам задали задачку и примеры. Я их сделала сразу и стала слушать, как Анфиса Петровна рассказывает про полезные ископаемые четвертому. Им вообще интересней рассказывают, чем нам. Хорошо, хоть можно слушать!

Вон что оказывается! Металл алюминий в глине растворен, как сахар в воде. Его там не нащупаешь пальцами. А я думала, когда читала книжку «Дальние страны», что алюминий в глине просто намешан, как осколки стекла или галька в песке.

— У нас тоже полно глины, — неожиданно для себя говорю я со своего места. И четвертый класс хохочет радостно. Вот дураки!

— Даша Плетнева, — строго говорит Анфиса Петровна, — во-первых, я тебя не спрашивала. Во-вторых, занимайся своим делом. Ты еще не в четвертом классе. Решила примеры?

И снова все смеются. Им лишь бы посмеяться!

— Решила уже давно! — отвечаю сердитым голосом. Эх, напрасно! Я это поняла, уже когда говорила.

— Решила? Решай еще два столбика, — приказывает Анфиса Петровна противным, скрипучим голосом.

«Вот тебе! — думаю я зло про себя. — Сама напросилась».

А Анфиса добавляет:

— И все остальные тоже решайте, кто кончил.

Зульфия, с которой я сижу, толкает меня ногой под партой. Мол, из-за тебя!

Ну, и я ее пихаю, конечно, а она приготовилась: ногу в валенке твердо уперла в перекладину парты, поэтому наши валенки глухо, но гулко так хлопнули: «Папп!» А Анфиса Петровна не выдержала:

— Встать обеим!

— Подумаешь! — бормочу я себе под нос, но встать приходится.

— Будете стоять до конца урока! Девочки, называется, ведут себя хуже мальчишек.

Тоже мне сравнила: в нашем классе всего двое мальчишек, и сидят они с девчонками, им и баловать-то не с кем. Но я молчу.

После всех этих несправедливостей Анфиса Петровна как ни в чем не бывало начала прямо с моих слов:

— Да, в окрестностях нашего совхоза много глины, но это еще не значит, что все глины содержат алюминий. Глины везде много, а вот алюминиевых месторождений очень и очень мало.

Не успела я возмутиться нечестным поступком Анфисы Петровны — прозвенел звонок.

После уроков у нас ребята ужасно спешат, даже счеты не сводят друг с другом, откладывают на завтра. Потому что почти все живут не на центральной усадьбе совхоза, где школа, а в поселках вокруг. До дому кому два, кому три километра, а кто с Октябрьского поселка, тем все четыре, а то и пять. У них даже своя лошадь есть. Совхоз дает лошадь каждый день, чтобы они ездили. Сегодня Танькина очередь, видно, идти за лошадью. Потому что она сразу вместе со звонком крикнула:

— Кто куда, а я на конный! Надь, собери пока мою сумку! Даш, айда со мной?

— Плетнева не пойдет с тобой, Таня.

Эх, Анфиса Петровна! Вот как она мстит мне! И за что?

Я чувствую, как жар заливает мне лицо, щиплет в носу. Я стараюсь удержаться, собрать разъезжающиеся губы, я не хочу реветь! Но слезы уже ползут, уже льются, и я падаю головой на парту, лицом вниз, утыкаюсь в шапку, чтобы не реветь в голос.

Как мне горько! Кажется, что уже никогда в жизни не войду я на конный, в его широкие, вечно распахнутые ворота, не увижу рыжий от конской мочи и навоза, взрытый копытами снег, перемешанный с сенными былинками и мелкими листочками, с дорожкой блестящей светло-желтой соломы — кто-то только что пронес охапку в сани, насорил; не удивлюсь дневной темноте под низким навесом конюшен, где стоят кошевы и сани; никогда не вдохну дивный запах конного: крепкий, чистый запах лошадей, дегтя, кожаной сбруи и сена. Никогда не увижу, как улыбается всем своим красным, чернобровым, носатым лицом главный конюх дядя Камиль, выводя из темных конюшен нашу Сливу, выговаривая ей на ходу: «Что жмуришься? Солнца не видала? Или чем недовольна? Ишь, застоялась, идти не хочет!»

Он отдаст уздечку Таньке, а Танька подведет Сливу к передку самой высокой кошевы и подождет, пока я с козел кошевы не заберусь на Сливину широкую спину…

Никогда уже этого не будет! Я залилась слезами, вспомнив удивительное ощущение от скользкой лошадиной шерсти под руками — холодноватой сверху и теплой в глубине возле кожи… Правда, потом придется держаться за Таньку, она, вскарабкавшись на Сливу, сядет впереди меня, она правит. И важно покачиваясь, мы медленно двинемся к школе, возле которой обычно остаются сани.

Слива не торопится, мы никак не можем заставить ее бежать. Наши ноги в валенках торчат в стороны, так что даже не пнешь в бока как следует, а на понукания, похлопывания по шее она не обращает никакого внимания. Но и так хорошо! Высоко сидишь, далеко глядишь!