Остров, или Христиан и его товарищи - [5]

До дней былых, грядущих, что за дело,

Коль настоящий миг душой всецело,

Владычный, овладел? Металла бой

Им заменил приливных волн прибой

На отмели, да диск на башне неба.

День — час один, и числить не потреба.

Склонится ль он, — чу, не вечерний звон, —

Над розой песни соловьиной стон!

Диск пал: не так, как наше солнце, тлея,

Над морем тухнет, в дреме тусклой рдея; —

Нет, в ярости, как бы навек оно

С сияющей землей разлучено, —

Багряной вниз кидается главой,

Как в бездну прядает стремглав герой…

Встав, ищут оба в небесах лучей,

Потом глядят друг другу в глубь очей:

В них свет горит, а мир одела тень…

Ужель промчался быстрокрылый день?

XVI

И диво ль то? Плоть праведника долу,

Но дух восхищен к вышнему престолу;[25]

Миры влачатся, и влачится время, —

Он упредил коснеющее бремя.

Иль немощней любовь? Она — дорога

Эфирной славы в ту ж обитель бога.

Ей все заветное в том мире — сродно.

Впервые в нас Я новое свободно.

В его пыланьях счастье нам дано.

Возжегший пламя — пламя с ним одно.

Брамины, — двое, на костер священный

Восшед, сидят с улыбкою блаженной

В пожаре погребальном… Иногда

Времен мимотекущих череда

Душе забвенна в общности природы:

Все — дух один, — долины, горы, воды!

Мертв лес? Безжизнен хор светил? Волны

Бездушен лепет? В лоне тишины

Бесчувственно ль бежит слеза пещеры?

Все души мира в алчущие сферы

Наш дух влекут, его сосуд скудельный

Хотят разбить, — зовут нас в беспредельный

Вселенский океан!.. Я — отметнем!

Кто не забылся, упоен огнем

Лазури сладкой? И кто мыслил, прежде

Чем предал мысль корысти и надежде,

В дни юные — о низком личном Я, —

Любовью царь над раем бытия?

XVII

Влюбленные встают. В приют укромный

Сочится сумеречно день истомный.

Кристаллами отсвечивает свод;

Выходит в небо звездный хоровод…

И к хижине под пальмами, во мгле,

Послушны вечереющей земле,

Бредут четой, счастливой и безгласной…

О, мир любви средь тишины согласной!..

Глух волн бессонных одношумный ход,

Как раковины рокот, эхо вод,

Что, от родных сосцов отлучена,

Малютка бездн глухих, не знает сна

И молит детским неутомным стоном —

Не разлучать ее с глубинным лоном.

В угрюмой дреме никнет тень дубров,

И реет птица в свой пещерный кров.

Разверзшихся небес поят озера

Святую жажду чающего взора.

XVIII

Чу, — звук меж пальм, — не тот, что мил влюбленным, —

Не ветерок в безмолвьи усыпленном…

То не был ветра вздох вечеровой,

Играющий на арфе мировой,

Когда струнам гармоний первых — борам —

По долам эхо вторит странным хором.

То не был громкий клич тревоги бранной,

Рушитель чар, родной, но нежеланный.

Не филин то заплакал, одинокий,

Невидящий отшельник лупоокий,

Что жуткой жалобой поет в тиши

Пустынную тоску ночной души.

То — долгий был и резкий свист (морей

Так свищет птица), — свист питомца рей

И снасти смольной… Хриплый голос зова —

Чрез миг: «Эй, Торквиль! Где ты, брат? Здорово!»

— «Кто здесь?..» И Торквиль ищет, чей привет

Ему звучит из мрака. — «Я!» — ответ.

XIX

И потянул во мгле благоуханной,

Пришельца возвещая, запах странный.

С фиалкой ты смешать его б не мог;

Нет, с ним дружней в тавернах эль и грог!

Был выдыхаем он короткой, хрупкой,

Но Юг и Север продымившей трубкой.

От Портсмута до полюса свой дым

Она пускала в нос валам седым

И всех стихий слепому произволу, —

Неугасимой жертвою Эолу

К сменявшимся вскуряясь небесам,

Всегда, повсюду… Кто же был он сам,

Ее владелец? — Ясно то: моряк

Или философ… О, табак, табак!

С востока до страны, где гаснет день,

Равно ты услаждаешь — турка лень

И труд матроса. В негах мусульмане

Соперник ты гаремного дивана

И опиума. Чтит тебя Стамбул;

Но люб тебе и Странда спертый гул[26]

(Хоть ты там хуже). Сладостны кальяны;

Но и янтарь струит твои туманы

Пленительно. К тебе идут уборы;

Но все ж краса нагая тешит взоры

Милей: и твой божественный угар

Вполне изведал лишь знаток — сигар!

XX

И обнаружил полумрак дубравный

Обличье пришлеца. Столь своенравный

И необычный он носил наряд,

Что мог морской напомнить маскарад,

Разгульный праздник, дикий и нестройный,

Пловцов, встречающих экватор знойный, —

Когда, под пьяный пляс и говор струн,

На колеснице палубной Нептун

В личине оживает скоморошной,

И бог, забытый в пелене роскошной

Родимых волн, у сладостных Циклад,

Хоть и в морях неведомых — все рад

Потешной ревности своих потомков

И славен вновь последним из обломков

Священной славы… Куртка, вся в дырах,

И трубка неугасная в зубах, —

Стан, как фокмачта, и, как парус, валкий,

Нетвердый шаг, — то отблеск, хоть и жалкий,

Достоинств прежних. Голова в тряпьях,

Наверченных чалмою второпях,

Взамен штанов, сносившихся так рано

(Шипы растут повсюду невозбранно),

Циновки клок, скрепленный кое-как, —

Она ж — и шаровары, и колпак;

Босые ноги, облик загорелый —

Несвойственно то, мнится, расе белой.

Оружье — знак, что белым он сродни;

Воюем просвещенно мы одни.

Из-за широких плеч ружье глядело,

Их службы флотской попригнуло дело,

Но мышцы, как у вепря, были все ж.

И без ножен висел булатный нож

(К чему ножны?). Как верные супруги,

За поясом — два пистолета. (Други,

Насмешки нет в сравнении моем!

Хоть пуст один, все цел заряд в другом).

Бывалый штык (хранительной оправой

Не баловал вояка стали ржавой)

Его воинский дополняет вид…

Таким чете бродяга предстоит!

XXI

«Бэн Бантинг!» — Торквиль пришлецу вскричал: