Остров, или Христиан и его товарищи - [2]

Чьи вихрь, вскрутясь, размечет вдруг громады?

VIII

Все справлено; корабль на зов морей

Готов лететь по знаку главарей.

Страж Блэя, раб их воли беспощадной,

Являет трепет жалости досадной,

Умильным взглядом взгляд героя ловит,

Своим — немой печалью прекословит,

Он сочный плод подносит робким даром

К его губам, спаленным жадным жаром.

Едва замечен — услан прочь матрос…

Нет милости! Свирепый гнев возрос!

Мятежник юный выступил (вождем

Обласкан был он) и «Чего мы ждем?» —

Вскричал; чрез борт пловцам кричал, кичась

«Вам промедленье — смерть! Отплыть сейчас!..»

И что ж? Став зверем в диком произволе,

Вдруг вспомнил он все, чем он жил дотоле, —

Чей он палач, пред ним — чей благодетель…

Единый был средь всех тому свидетель.

С укором грозным молвил Блэй: «Так вот

Вся мзда твоя любви моей, забот?

Надежда имя честное оставить

И вящей славой Англию прославить?..»

И дрогнул тот, и головой поник…

«Так! Проклят я!» — шептал его язык.

Он Блэя к борту молча увлекает, —

И молча в лодку тесную толкает, —

Глядит, не в силах слов произнести…

Но многое сказалось в том «Прости!»

IX

Тропическое солнце над волнами;

Резвится ветерок, повитый снами:

Он — что в струне Эоловой — к волне,

Струясь, прильнет — и никнет в тишине.

Веслом упорным роет челн опальный

К утесам, еле видным, путь печальный,

Что в море тучей стелют свой хребет…

Судну с ладьей отныне встречи нет!..

Не мне поведать горестные были

Тех, что страду путей едва избыли,

В опасности и страхе день и ночь,

Все духом утвердившись превозмочь,

Хоть плотью так иссохли, голодая,

Что сына б не узнала мать родная, —

Как выкрал пропитанье рок у них —

И лютый голод, истощась, стал тих;

Как поглотить пучина их грозила,

То вдруг спасала, и ладья скользила,

Полуразбитая, стремленьем вод,

Что, мощь круша, выносят к брегу плот;

Как их гортань и внутренность горела,

И туча каждая, что в небе зрела,

Надеждой зрела им, — и до костей

Мочил их, благодарных, штурм ночей, —

И капли, выжатые из холста,

Как жизнь — впивали жаждущих уста;

Как беглецы от лютых дикарей[6]

Бросались вновь в прибежище морей;

Как призраками встали из пучины —

Неслыханные рассказать кручины,

Мрачней всего, чем были о пловцах,

Плач пробуждают жен, и дрожь в сердцах.

X

Так участь тех свершалась. Миру весть

Об них дошла, и за страдальцев месть

Восстала. Мщенья требуют уставы;

Поруганы преданий флотских славы…

За буйным мы последуем полком!

Еще им страх возмездья незнаком.

Они плывут над водною могилой, —

Чтоб вновь хоть раз увидеть остров милый,

И в жизни вольной воскресить хоть раз

Недавней неги быстротечный час.

Там беззапретная их ждет свобода,

Земли богиня — женщина, природа!

Там нив мирских не откупать трудом,

Где зреет хлеб на дереве — плодом.[7]

Там тяжб никто за поле не вчиняет.

Век золотой, — что золота не знает, —

Царит меж дикарей — или царил,

Доколь Европы меч не умирил

Невинной вольности простых уставов

И не привил заразы наших нравов…

Прочь, эта мысль! Еще они верны

Природе: с ней чисты, и с ней грешны…

«Ура! На Отаити!» — общий зов;

Ему послушен трепет парусов.

Ветр потянул — живые встрепенулись,

Дыханьем бурным выпукло надулись.

Корабль бежит, и мимо ток течет,

И быстрый ток крутая грудь сечет…

Так волн Эвксинских девственный простор

Взрывал Арго[8] — и все же влекся взор

Пловцов в ту даль, где скрылось их родное…

Ах, эти — прочь летят, как ворон Ноя;

Но за любовью взмыл и черный грай:

Гнездом голубки красен юный рай![9]

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

I

Приятны Тубонайские напевы.[10]

За риф коралла сходит солнце. Девы

Заводят хоры легких вечерниц:

— «Уйдем под сень, где сладкий щокот птиц!

Чу, горлица воркует из дубровы!

То не богов ли из Болотру[11] зовы?..

Нарвем цветов с прославленных могил:

Они пышней, где воин опочил.

И сядем в сумерках: сквозь ветви туй

Лиются тихо чары лунных струй…

Живых ветвей таинственные шумы —

Печальные взлелеют нежно думы.

Потом на мыс взбежим — следить валы,

Дробимые о гордые скалы!

Отпрянувши, столбами пены белой

Они взлетают в воздух потемнелый.

Прекрасный бой! Счастливая судьба —

Глядеть в тиши, как их стремит борьба!..

И море любит заводей разливы,

Где месяц гладит космы влажной гривы».

II

«Цветов нарвем на гробовых порогах

И пир зачнем, как духи в их чертогах!

Потом — утонем в резвости прибоя!

Потом — от игр стихийных грудь покоя,

Возляжем, блеща влажными телами,

На мягкий мох, умащены маслами;

Венки свивая из цветов могильных,

Венчался загробным даром сильных!..

Ночь пала… Вызывает Муа нас![12]

Бой колотушек звучен в тихий час!

Уж факелы чертят багряный круг;

Уж ярость пляски топчет светлый луг.

Туда, туда! Вспомянем времена,

Как пировала наша сторона,

Пред тем что Фиджи в раковину зов

Военный протрубил — и из челнов

Встал враг!.. С тех пор он цвет наш юный косит;

Глухая нива плевелы приносит;

Отвыкли мы знать в жизни только радость

Любовных ласк да лунной ласки сладость…

Пусть!.. Палицу нас враг учил взвивать

И в чистом поле стрелы рассевать.

Своих посевов жатву он пожнет!

Нам пир — всю ночь; война — чуть день блеснет!..

Кружися, пляска! Лейся в кубки, кава![13]

Кому заутра смерть, заутра — слава!

В наряде летнем в путь мы выйдем смело,

Оденем чресла тканью таппы белой;[14]

Увьем чела живой весной веселий,

А шеи — радугами ожерелий…

Как перси, посмуглев под их пыланьем,