Остров, или Христиан и его товарищи - [3]

Вздымаются воинственным желаньем!»

III

«И пляска кончилась. Но не летите,

Подруги, прочь — и радости продлите!

На бой заутра Муа кличет нас:

Вы нам отдайте полный этот час!

Долин Лику младые чаровницы,

Рассыпьте нам цветов своих кошницы!

Ваш лик прекрасен! Ваших уст дыханье

Нас опьяняет, как благоуханье,

Что с луговых нагорий Маталоко

Над морем стелет теплый ветр далеко!..

И нас Лику чарует и зовет…

Но тише, сердце! Нам, с зарей, — в поход!..»

IV

Звучала так гармония веков,

Пока злой ветер белых чужаков

К тем диким не примчал. И одиноки —

Они творили зло: душе пороки

Прирождены. Вдвойне порочны мы

Грехами просвещения и тьмы;

И сочетает наше лицедейство —

Лик Авеля и Каина злодейство…

И Старый ниже пал, чем Новый Свет;

И Новый — стар… Но все ж на свете нет

Двоих таких, как два Свободы сына,

Колумбией взращенных исполина.[15]

Там Чимборасо[16] водит окрест взор:

Рабовладенья всюду смыт позор.

V

Так пелись славы стародавних дней

И длили память доблестных теней,

И подвигов заветные преданья

В их вещие слагались чарованья.

Неверью вымысл — песенная быль;

Но оживает урн могильных пыль

Тобой, Гармония!.. Игрою струнной

Блеск отчих дел затмить — приходит юный

К певцу-Кентавру ученик-Ахилл.[17]

Ах! Каждый гимн, что отрок выводил,

С прибоем слитый иль ручьем журчливым,

Иль в долах эхом множимый пугливым, —

Вечней в сердцах отзывчивых звенит,

Чем все, что столпный рассказал гранит.

Песнь — вся душа; вникает мысль, одна,

В иероглифах темных письмена.

Докучен длинной летописи лепет.

Песнь — почка чувства: песнь — сердечный трепет!..

Просты те песни были: песнь — простым!..

Но вверясь их внушениям святым,

В челнах отважных выплыли норманны…

Оне — всех стран, — коль враг не внес в те страны

Гражданственности яд.[18] И что поэм

Искусных блеск, когда он сердцу нем?

VI

Тонула нега песен простодушных

В роскошной тишине глубин воздушных.

Уж умиряло солнце, диск клоня,

Пир пламенный тропического дня;

И мир покоился, благоухая…

Чу, тронул ветер, пальмы колыхая,

Крылом беззвучным сонную волну, —

И в жаждущей пещеры глубину

Она плеснула… Там, близ милой девы,

Чьи сладкие лились в тиши напевы,

Сидел влюбленный юноша; и страсть

Горела в них, — тот яд, чья губит власть

Неискушенные сердца верней

И раздувает из живых огней

Костер, где им, как мученикам, радость

Пылать, и смерть — последней неги сладость…

И их экстазы — смерть! Всех жизни чар

Божественней сей неземной пожар;

И все надежд потусторонних сны

Любви пыланьем вечным внушены.

VII

Уж расцвела, меж дикими цветами,

Дикарка женщиной, хотя летами

Была дитя, по наших стран счисленью,

Где рано зреть дано — лишь преступленью.

Дитя земли младенческой, мила

Красой невинно-знойной и смугла,

Как ночь в звездах или вертеп заветный,

Мерцающий рудою самоцветной.

Ее глаза — язык. Она повита

Очарованием, как Афродита,

Перл моря, — к чьим ногам несет волна

Эротов рой. Как приближенье сна,

Что разымает негой, — сладострастна.

Но вся — движенье. Брызнуть своевластно

Кровь солнечная хочет из ланит

И в шее, темной, как орех, сквозит:

Так рдеют в сумерках зыбей кораллы

И манят водолаза тенью алой.

Дитя морей полуденных, волна

Гульливая сама, — она сильна

Ладью чужую радостей живых

Беспечно мчать до граней роковых.

Еще иного счастья не знавала

Она, чем то, что милому давала.

В ней страха нет; доверчива мечта.

Надежды пробный камень, что цвета

Стирает, — опыт юности неведом;

Жизнь не прошла по ней тяжелым следом.

И смех ее, и слезы мимолетны;

Так гладь озер расплещет ветр залетный, —

Но вновь покой глубин встает со дна,

И родники питают лоно сна,

Пока землетрясенье не нарушит

Дремы Наяд, и в недрах не иссушит

Живых ключей, и в черный ил болот

Не втопчет зеркала прекрасных вод…

Ее ль то жребий? Рок один, от века,

Меняет лик стихий и человека.

И нас — быстрей! Мы гибнем, как миры, —

Твоей, о дух, игралища игры!

VIII

Он — севера голубоглазый сын,

Земли, пловцам известной средь пучин —

И все же дикой; гость светловолосый

С Гебрид,[19] где шумный океан утесы

Бурунами венчал; и буре — свой:

Дитя качал ее напевный вой.

Глазам, на мир открывшимся впервые,

Блеснула пена; и валы живые

Ему семейный заменили круг,

А друга — океан, гигантский друг.

Пестун, товарищ мрачный, Ментор тайный,

Он детский челн по прихоти случайной,

Играючи, кидал. Родные саги

Да случай темный, поприще отваги,

Взлюбив, беспечный дух познал мятежность

Всех чувств, — одно изъемля: безнадежность.

В Аравии сухой родившись, он,

Вожак лихой разбойничьих племен,

Как Измаил бы жаждал, терпеливый,

Сев на верблюда, челн пустынь качливый.

Он клефтом был бы в греческих горах,

Кациком — в Чили.[20] В кочевых шатрах, —

Быть может, Тамерлан степной орды.

Но не ему державные бразды!

Дух необузданный, восхитив власть,

Чем утолить алканий новых страсть?

Он должен низойти с высот, иль пасть;

И, пресыщенный, — вновь алкать. Нерон,

Когда б ему наследьем не был трон

И жребий ограничил нрав надменный,

Восславлен был бы, как одноименный

Простой воитель,[21] - и в веках забвен

Его позор без царственных арен.

IX

Ты улыбаешься? Слепит сближенье

Пугливое твое воображенье?

Мерилом Рима и всесветных дел

Как измерять безвестный сей удел?

Что ж? Смейся, если хочешь, без помех:

Поистине, милей печали смех.

Таким он стать бы мог. К мечте высокой