Остров, или Христиан и его товарищи - [4]

Взвивался дерзко замысл огнеокий.

Героя дух, тирана произвол

И много слав взрастить, и много зол

_Могли б_. Властней, чем люди помышляют,

Созвездья нас возносят, умаляют.

«Все это — сны. Кто ж был он, наконец?»

Кудрявый Торквиль, бунтовщик, беглец;

Свободен он, как пена вод морских;

И Тубонайской девы он жених.

X

Он зыбь следит, и с ним — его подруга,

С ним — солнцецвет островитянок, Ньюга,

Из рода рыцарей, — хоть без герба

(Геральдик, смейся!). Древние гроба

Гласят завет свободы и победы:

В них гордо спят ее нагие деды.

Близ волн — гряда зеленая могил…

А насыпи твоей нигде, Ахилл,

Я не сыскал!.. Когда, подъемля громы,

Являлись гости, диким незнакомы,

В ладьях, перепоясанных грозой,

Где мачт растет, как пальмы стройных, строй

(Их корни, мнится, в море; но содвинут

Ладьи свой лес и крыльев мощь раскинут,

Как облако — широких, — и вода

Плавучие уносит города):

Тогда она кидалася в метель

Валов (в снегах так прядает газель),

Взгребая кипень, в пляшущем челне,

И Нереидой на седом гребне,

Скользя, дивилась, как бегут громады,

Ступая тяжко на крутые гряды.

Но брошен якорь, — и корабль, как лев,

На солнце лег, дремы не одолев;

А вкруг челны снуют: так рой пчелиный

В полдневный зной жужжит у гривы львиной.

XI

Причалил белый! Сколько в слове этом!

И Старому простерта Новым Светом

С доверьем детским черная рука.

Дивятся оба; и недалека

Приязнь. Радушны бронзовые братья,

И знойный жаркий взор сулит объятья.

Вглядясь, взлюбили странники морей

Архипелага темных дочерей.

Не видевшим снегов в своих пределах

Белей примнился лик пришельцев белых…

Бег взапуски, охота и скитанье;

Где хижина — там кров и пропитанье;

Сеть, в теплую закинутая влагу;

В челне порханье по архипелагу,

Чьи острова — что звезды бездн лазурных;

Покой от игр под сказку грез безбурных —

И пальма (ей же нет Дриады равной;

В ней дремлет Вакх, младенец своенравный;

Гнездо орла не выше, чем шатер,

Что над своей бродильней бог простер);

Хмель кавы, что пьянее сока лоз;

Плод, чаша, молоко за раз-кокос;

И дерево-кормилец, чьи плоды —

Без пахот нива, жатва без страды, —

Воздушный пекарь дарового хлеба,

Его пекущий в жаркой печи неба

(Далече голод от него кочует:

Он самобраным яством не торгует), —

Весь тот избыток божьих благостынь,

Те радости общественных пустынь

Смягчили нрав согретых добротой

Одной семьи счастливой и простой:

Очеловечил темнокожий белых,

В гражданственном устройстве озверелых.

XII

И многих сочетали те места.

Из них не худшая была чета —

Мои островитяне: Торквиль, Ньюга.

Они вдали родились друг от друга,

Но оба под одной звездой пучин;

Им лик земли от ранних лет — один.

А детства сон что б нам ни затемняло, —

Все ищет взор, что детский взор пленяло.

Чей первый взор тонул в лазури гор,

Всю жизнь тот любит горных далей флер,

В горах чужих — знакомых ищет линий.

Горит обнять, как друга, призрак синий.

Я много лет в плену чужбин сгубил;

Обóжил Альпы, Аппенин любил;

Парнасу поклонился; над пучиной

Зрел Иду Зевса и Олимп вершинный.

Не все их чары были только сказка

Слав древних, да лучей и линий ласка.

В душе был жив младенца первый жар:

Глядел на Трою с Идой Лохнагар;

О кельтах[22] мне напомнил кряж фригийский,

Шотландию — источник Касталийский.

Гомер, тень мировая! Феб, — прости

Фантазии блуждающей пути!

Меня учил, ребенка, Север бледный

Предчуять и любить ваш блеск победный!

XIII

Любовь, все претворяющая в радость,

Все радугой венчающая младость,

Минувшая опасность — роздых, милый

И тем, чья грудь мятежной дышит силой, —

И красота обоих (дух надменный,

Лизнет, как сталь, ее перун мгновенный) —

Совместной властью необорных чар

В один всепоглощающий пожар

Их души дикие соединили.

Уж грозовым восторгом не манили

Питомца сеч воспоминанья боя.

Дух непоседный не мутил покоя,

Как нудит он орла в его гнезде,

Далеким оком рыща, бдеть везде.

Изнеженность иль элисейский плен[23] —

То был сей сон, когда душе забвен

Надменный лавр над урною могильной:

Не вянет он, лишь кровию обильной

Вспоет. Но там, где прах отживших тлеет,

Не так же ль мирт усладной тенью веет?

Когда б, близ Клеопатры, все забыл

Любовник-Цезарь, Рим бы волен был,

И волен мир. Что сев его побед

Взрастил? Стыда наследье, жатву бед!

Тиранов утвержденье, — след заржавый

На старой цепи, были знак кровавый!..

Природа, слава, разум — все народы

Зовет исполнить так завет свободы,

Как Брут,[24] один, посмел, — велит дерзнуть

И самовластья обезьян стряхнуть

С высоких сучьев! Нас пугают совы, —

За соколов принять мы их готовы.

Но пугала (гляди, их корчит страх!)

Один свободы клич сметет во прах.

XIV

В забвеньи сладостном о жизни, Ньюга,

Вся — женщина, вдали людского круга,

Что мог бы новизной ее развлечь

Иль зоркою насмешкой подстеречь

И возмутить ее сердечный трепет, —

Вдали толпы, где пел бы пошлый лепет

Ей лесть, где б искушал развратный толк

Ее блаженство, славу, сладкий долг, —

Равно была нага душой и телом.

Так радуга на небе потемнелом

Стоит, меняя зыбкие цвета;

И вся сквозит живая красота,

Воздушней млеет, выспренней парит;

И в небе мрак, — а весть любви горит.

XV

В пещере, вырытой волной напевной,

Они таились в рдяный жар полдневный.

Летит година, и полет времен

Не метит меди похоронный звон,

Что бедной мерой мерит смертный век

И над тобой смеется, человек!