Осоковая низина - [66]

Когда Алиса легла в постель, Петерис еще не уснул.

— Чего хнычешь-то?

— Почему ты был так груб?

— А то! Заболеешь, что делать станешь?

— Я уже больна.

И Алиса, заплакав, рассказала, что была в Бруге у врача, что тот сказал.

— Тогда… Тогда худо дело… — у Петериса задрожал голос.

— Не огорчайся! Может, еще обойдется, — ободряла Алиса мужа.

— Как же обойдется! Все время говорю, что меры не знаешь. Кто тебя гонит? Не можешь, легла бы в постель да спала! Как неразумная…

Алиса ничего не ответила.

— Ну, коли надо, можно и в санаторий. Немного лишних денег наскребем.

У Петериса было накоплено латов сто. Надеялся в будущем году приобрести косилку. Ее можно приспособить и яровые косить. Только кому-то, женщине или мальчишке, надо сзади идти и подбирать скошенное, увязывать в снопы. Бруверис уже так делал и осенью управился с косьбой быстрее всех соседей, которые хлеб жали вручную.

— Не надо, Петерис! Не надо в санаторий.

— Помрешь, лучше будет?

Петерис высморкался и повернулся спиной.

Небо за окном уже посветлело. Надо было хоть малость отдохнуть перед длинным днем, и Алиса прикрыла глаза.

— Мамочка, сколько вам лет?

— Тридцать, — ответила Алиса.

— Ой, как много.

— А вам?

— Девятнадцать.

Алисина соседка по палате — санаторная красотка Фаня. Она очаровывала всех черными, курчавыми волосами, жгучими цыганскими глазами, нежной, бархатистой кожей, но еще больше — какой-то необыкновенной порывистостью в каждом жесте, в каждом взгляде. Вокруг нее постоянно кружились ухажеры, так что Фаня за те недели, что Алиса находилась в санатории, еще не успела поближе познакомиться с ней. Фаня беспечно улыбнулась, словно речь шла о бабочке или цветке, и добавила:

— Долго я не проживу.

— Почему? Вы еще такая молодая.

— Чепуха! Все это чепуха, Мамочка.

Фаня вдруг помрачнела и прикрыла глаза. Был мертвый час, надо было спать.

Алиса так и не заметила, кто первым начал называть ее Мамочкой. Наверно, Миллер. Немного странный, почти беловолосый юноша с одним легким иногда заходил к женщинам побеседовать. Он был безответно влюблен в Фаню, но старался не показывать этого и над всем и всеми посмеивался. Прозвище это к Алисе пристало, и теперь, обращаясь к ней, никто иначе, как Мамочка, ее и не называл. Даже сестры.

Санаторий в Лауце занял бывший баронский замок. Красивое белое здание со всех сторон окружено обширным парком, через который течет небольшая речка. Это ближайшее лечебное заведение такого рода — на лошади из Осоковой низины можно добраться за пять-шесть часов. Санаторий студенческий, и Алису туда не приняли бы, если бы двоюродный брат Эмиль, покинувший в годы кризиса Ригу, не служил там бухгалтером.

Алиса попала в иной мир, так резко отличавшийся от ее повседневности, что в первые дни ей казалось, что она очутилась здесь по недоразумению. Все больные были моложе ее, образованнее, их разговоры порою казались Алисе настолько умными, что она ни с кем не решалась заговорить и только отвечала, если к ней обращались. Возможно, это объяснялось молодой беспечностью, чистосердечностью, желанием и способностью сблизиться с людьми, во всяком случае, студенты быстро привыкли к немолодой крестьянке. Вскоре Алиса поборола свою робость, появились первые собеседницы, которым она рассказывала о себе и с которыми сдружилась. В санатории было много хороших девушек, и с каждым днем Осоковая низина, «Апситес», Лизета и Петерис все больше отдалялись от нее, теряли свое влияние. Только мучила и не давала покоя тоска по Ильмару. Алиса жалела, что ни разу вместе с сыном не сфотографировалась. Когда Ильмар вырастет большим, у него остался бы на память хоть один снимок вместе с матерью. И Алисе сейчас было бы на что посмотреть в трудную минуту или когда настал бы  т о т  час. Пусть тогда бы рядом с ней очутился сын. В письме Эрнестине она просила отвезти Ильмара в Бруге, к фотографу. Обращаться с этим к Петерису она не решалась. Единственное, если поедет, как обещал, навестить ее, то пускай непременно возьмет с собой Ильмара.

— Мамочка, о чем вы думаете?

— Я? Ни о чем. О доме.

Фаня тоже не могла уснуть.

В то утро Ильмара разбудили рано:

— Вставай, Ильмар! Вставай!

Голос тети Эльвиры донесся издалека, мальчику показалось, что это во сне. Его подхватили под мышки и вытащили из кровати.

— Поедем к маме.

Загремел таз, и лица коснулась мокрая тетина ладонь.

— Не хнычь! А то останешься дома. Без тебя уедем с папой к маме и скажем, что ты не захотел видеть ее.

От холодной воды и тетиных слов Ильмар очнулся. Взял носок и натянул на ногу.

— Ого! Кто же так криво носок надевает? Ноги и без того кривые, хочешь, чтоб еще уродливее были?

Ильмар терпеливо позволял себя дергать, ворочать и трясти — уж очень хотелось ехать к маме. Он всегда с нетерпением ждал, когда его возьмут с собой в город, на рынок, но на этот раз поездка предстояла еще более дальняя и важная.

В дороге поедят, дадут отдохнуть лошади. Ильмару очень хотелось видеть, как все это произойдет. Бабушка тоже встала и намазывала хлеб, чтобы дать им с собой.

— Это мы будем в дороге есть? — спросил Ильмар.

— А что же еще с этим делать, коли не есть? Спрашивает, как дурачок. Лучше скажи, какой ты гостинец маме отвезешь.