Особняк за ручьем - [7]

— Не понимаем. Объясните. Прием.

Да, конечно, нужно было прежде всего объяснить, а не выпаливать вот так, сразу. В экспедиции прекрасно знают, что трасса доживает последние дни. Что же случилось? Русин торопливо, боясь, что его перебьют, стал объяснять свой план постройки эстакады. Для этого потребуется, он выяснил точно, двое суток. Зато в последующую ночь, если все сложится удачно, он сможет принять и нагрузить семьдесят машин. Семьдесят за одну ночь! И на этом покончить с вывозкой. Риск, конечно, есть, мало ли что? Но где иной выход?

Экспедиция сказала:

— Хорошо, Русин, нам понятна ваша озабоченность, но почему не строить одновременно с погрузкой?

— Невозможно! — сказал торопливо Русин: он знал, что об этом опросят. — Невозможно потому, что эстакаду будут строить те же люди. Больше людей нет, в партии тяжелое положение — начался паводок.

— Хорошо, — снова сказала рация. — Действуйте, мы на вас полагаемся. В самом деле, это выход. Придется поклониться городской автобазе — своего парка не хватит. Так что имейте в виду, чтобы без осечки там!.. Приходила ваша мамаша, беспокоилась, просила справиться о здоровье, не простудились ли, как питаетесь? Прием.

Русин смутился и невольно взглянул на свои порванные боты. «Да, конечно, это мама, это ее слова, — подумал он. — Она неисправима». А в микрофон сказал:

— Спасибо. Я совершенно здоров, питаюсь регулярно и даже как будто поправился.

И только сейчас, шагая по этой пустынной просеке, превращенной в дорогу, понял причину своего тогдашнего волнения. Он впервые, кажется, почувствовал свою ответственность за дело, которое ему поручили.

В тайге было тихо: зеленоватая звезда в конце просеки помигивала, словно попавший в легкую зыбь поплавок. Неожиданно в тишине раздался тоненький звон и тут же погас, точно столкнулись два стеклышка. Русин даже не понял — откуда это. Потом звон повторился, потом еще и еще. В лицо пахнуло свежестью.

На мгновение все замолкло. И вдруг тишины не стало: тайга наполнилась то далеким, то близким перезвоном. Словно кто-то невидимый в темноте трогал небрежно хрустальные подвески, и они тихонько пели. Русин остановился, вслушиваясь в это лесное чудо. И минутой позже понял: это срываются и звенят о наст сосульки.

По тайге шел верховой ветер; небо стало густеть, и звезда на просеке стушевалась.

VII

Эстакада стояла на толстых растопыренных ногах и была похожа на доисторического ящера. У костра сидели бульдозерист и двое парней — грузчиков, оставленных Русиным на всякий случай.

Русин опустился на корточки рядом с ними, кинул в огонь полешко, спросил:

— Вроде погода ломается, а?

— Снегом попахивает, — сказал один из парней. — Ночью завьюжит, это уж верняком.

— Как бы машины с полпути не повернули, — вслух подумал Русин.

— Если вышли, то уже не повернут. На трассе для такой колонны поворотов не предусмотрено.

Парень был прав; снег пошел, только не среди ночи, а почти тотчас же, как только снизу, из-под сопки, загудели моторы. Мокрые, тяжелые хлопья падали стремительно и почти отвесно, костры задымили сильнее.

Рассекая огнями густые снежные струи, к карьеру подползли два самосвала. Шоферы что-то кричали, показывая назад, но ничего нельзя было разобрать.

Они подогнали машины под эстакаду и, опасливо посматривая наверх, вылезли из кабин. Бульдозерист в два захода наполнил оба кузова, и шоферы, даже не перекурив, поехали назад. «Здорово! — с восхищением подумал Русин. — С самого бы начала так. Эх!..»

Потом подошли еще две машины и, нагрузившись, торопливо отъехали. Наступила пауза.

Далеко, у подножья сопки, ревели моторы, метались сполохи света. Прошло десять минут, двадцать, а дорога оставалась пуста… Русин, почувствовав неладное, торопливо пошел вниз.

На повороте к карьеру он увидел буксовавшую машину. Виляя задом, машина бешено лупила цепями разъезженную колею, медленно сползала. От нее, отчаянно сигналя, пятилась другая. Еще дальше стояла третья.

Длинная, показавшаяся ему бесконечной, цепочка автомобильных огней огибала соседнюю сопку, исчезала в снежной мгле.

Несколько мгновении он стоял, совершенно подавленный этой картиной.

В свете фар ходили, поругиваясь, шоферы, их плоские тени шевелились на снежном экране.

И снова, как в первую ночь, когда он остался один у остывающего костра и услышал шум запоздавших машин, он почувствовал сейчас отчаянье и мальчишескую беспомощность, и ему захотелось убежать куда-нибудь от этой кутерьмы и злой несправедливости, свалившейся на его голову.

Он подошел к шоферам. Кто-то узнал его — и на него накинулись. Его ругали, совали под нос черные, пахнущие маслом кулаки, грозились пожаловаться.

Он слушал злые, несправедливые слова, смотрел на красные, исхлестанные снегом лица и сам огрызался, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет.

Они были неправы, эти шоферы, но они проехали шестьдесят километров по трассе, где каждый километр скручивает в комок нервы, и теперь они отводили душу, понося этого длиннополого, облепленного снегом человека, вынырнувшего откуда-то из темноты, словно он был виновником оттепели и сырого снега, и стометрового подъема, непреодолимой стеной ставшего на их пути.