Оскомина - [26]

— Я тебя люблю, — сказал он. Ленивец[53] и тот вел бы себя более пылко. — Хочу, чтобы ты вернулась. Без тебя дом не дом.

— Если ты намерен с ней и дальше встречаться, даже не подумаю, — говорю я.

— Я не намерен с ней встречаться, — говорит Марк.

Долгая пауза. Я ждала, что он возьмет меня за руку или коснется щеки. Ничего подобного. Не вздумай соглашаться, Рейчел, — приказываю я себе. — Так дело не пойдет. Зачем тебе вообще — тем более дома — человек, который просит прощения, но при этом не считает нужным хоть как-то выказать нежность, пусть даже притворную. Скажи твердо: нет. Скажи ему: чтоб ты сдох! Тресни его по башке одной из жутких отцовских ламп, да так, чтобы осколки посыпались. Уйди на кухню и придумай, как вмиг приготовить вафли. Сделай же что-нибудь!

— Понимаю, тебе тяжело, — говорит Марк. — Но и мне, поверь, не легче.

И он заплакал. Чтобы Марк заплакал?! Я не верила своим глазам. Мне казалось, что если кому и было положено плакать в этой сцене, то, конечно же, мне. Он просто-напросто украл мою роль.

— Как же мне больно, — бормочет он.

В последние годы много писали том, что мужчины слишком редко плачут. Психологи полагают, что слезы действуют благотворно, что это признак зрелости мужчины, его способности к сопереживанию; если же в детстве мальчику внушить, что плакать недостойно мужчины, то, повзрослев, он не сумеет справиться с болью, горем, с тяжелым разочарованием, с любыми чувствами.

А я об этом хочу сказать вот что. Во-первых, я всегда считала, что благотворное действие слез преувеличено: женщины слишком часто плачут, и едва ли мы обрадуемся, если плакать станут все подряд. Во-вторых, берегитесь плачущих мужчин. Да, они способны на тонкие чувства, на сопереживание, но главным образом их тонкие чувства направлены на самих себя, и сопереживают они лишь самим себе.

Но тогда я этого еще не знала. А если бы знала, возможно, осталась бы в Нью-Йорке со своими жалкими мечтами о детективе Нолане и о том, как приготовить копченую лососину шестью способами. И на что же я решилась? Поглядела на Марка — в ту минуту прямо-таки воплощение скорби — и дрогнула. Что поделаешь, не могу я спокойно смотреть на плачущего мужчину. На плачущих женщин тоже смотреть не могу; впрочем, это зрелище довольно редкое, за исключением моей собственной зареванной физиономии в зеркале. Возможно, вы считаете, что я чересчур часто лью слезы, особенно если учесть, что я не выношу вида слез, но хочу заметить: теперь я плачу гораздо меньше. В юности я запросто могла разрыдаться, если продавец в скобяной лавке мне нагрубил.

— Ладно, — говорю я Марку. — Я вернусь.

— Хорошо, — отвечает он и перестает плакать. — Тогда снова надень то кольцо.

Я качаю головой.

— Бога ради, Рейчел, надень же кольцо!

— Я его отдала.

— Что-что? — спрашивает он.

— Отдала.

— Кому?

— Выставила на аукцион — где продают вещи знаменитостей.

— Это что, шутка?

— Да, — говорю, — и, учитывая все обстоятельства, довольно удачная.

— Ну же, надень его, — настаивает Марк.

— Это шутка лишь отчасти.

— В какой же именно части? — говорит Марк. Вообще-то ему нравилось, что я могу шутить в самых неблагоприятных обстоятельствах, но тут ему стало явно не до шуток.

— Насчет участия в аукционе, — говорю. — А что я его отдала — вовсе не шутка.

— Значит, ты отдала то кольцо, — тупо повторяет Марк.

— Не по своей воле.

— У тебя его отняли? — предполагает он.

— Да.

— Хочешь, чтобы я угадал кто? — спрашивает он.

— Всю мою группу ограбили.

— Вот смеху-то! — И Марк расхохотался. — И кто, член группы или кто-то посторонний?

— Посторонний. И ничего смешного тут нет, — говорю я. — Этот тип приставил ствол к моей голове.

— Тебе это смешным не кажется, а мне, извини, очень даже кажется, — говорит Марк. — Пожалуй, из этого выйдет неплохая колонка.

И он закивал головой — неторопливо, в ритм своим мыслям, это помогает ему обдумывать новую статью. Марк пишет по три статьи в неделю, большей частью о политике, но нередко и на житейские темы. Временами мне казалось, что я живу с каннибалом: любой эпизод из жизни семьи Марк выворачивал наизнанку, раздувал так, чтобы из пустяка состряпать статью слов на 850 для своей завтрашней колонки. Бывало, когда он никак не мог подыскать сюжетец для статьи, за ужином он лихорадочно озирал столовую: может, солонка с перечницей подскажут тему? Или салфетница? Или кухонный комбайн?

— Ты замечала, как трудно очистить крутое яйцо? — к примеру, спрашивает Марк.

— Разумеется, — отвечаю я.

— Как считаешь, в этом что-то есть?

Или:

— Тебе не кажется, что английские маффины уже не такие вкусные, как раньше?

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

— Как думаешь, тут есть за что зацепиться?

Мне и в голову не приходило отсиживаться в сторонке, я обожала выискивать темы для будущих статей мужа. Я приносила домой истории про охранников парковок и супермаркетов — вдруг они пригодятся. Теперь я, кажется, понимаю, почему у меня часто возникало ощущение, что с тех пор, как я вышла замуж, со мной ничего не происходит: да ровно потому, что, как только что-то случалось, Марк немедленно сочинял об этом колонку, и мне чудилось, что все произошло не со мной, а с ним. Видели бы вы его статью об убийстве мистера Эбби! А ведь это было мое убийство, я к нему была лично причастна, он же его у меня стибрил и сделал из него эссе о гомосексуалистах и городской преступности, а Лига борьбы за права секс-меньшинств нас всех чуть не поубивала. Он вторгался даже в жизнь Сэма. Сэму только-только исполнилось два годика, а уже 109 газет напечатали статью его папочки о том, как сынок проглотил жидкость для снятия лака с ногтей; заметка о его первой в жизни потере — скончавшейся аквариумной рыбке — даже вошла в антологию, выпущенную издательством Оксфордского университета. И когда Сэм вырастет и задумает написать повесть о своем детстве — дудки, все уже описано.