Осколки памяти - [65]

Когда говорят "элитарное кино", "интеллектуальное кино", мне хочется спросить: кто это, элита, и где в нее записываются? Интеллектуал? Есть справка, что интел­лектуал? Я для них тогда отдельные сеансы устраивал бы: "Кино для шибко умных".

Я полагаю, не стоит брать ведро краски, кисть и стремглав нестись рисовать усы Моне Лизе, преподнося это как нечто новое, свежее, неординарное. Ты сперва нарисуй свою Лизу!

Вот такой я нудный реалист уродился. Мне хочется, чтобы в происходящих на экране событиях и в действую­щих в картине людях зритель узнавал себя, чтобы, глядя мою работу, человек не говорил скептически: "А, кино".

Где находится искусство

Я не рассчитывал никогда на глобальный успех. Ми­хал Ильич говорил, что, ежели в большом кинозале хотя бы одна человеческая душа сопереживала и восприняла вашу картину, если один человек заплакал там, где вы хо­тели заставить его плакать, и рассмеялся там, где вы дела­ли все, чтобы он смеялся, считайте свою задачу выполнен­ной, будьте от этого счастливы. Вот на этом я и воспитан.

Действительно, картина многообразна и зависит не только от режиссера, который ее делал, но и от людей, которые ее смотрят: от тонкости их души, от уровня обра­зованности, от опыта. Чувствительный человек чувству­ет точнее, нежнее; умный человек разберется во всех де­талях.

Не надо обольщаться, что при первом же показе (обычно премьеры организовывались в Москве, всегда со­биралось много народу, Дом кино в этом отношении ра­ботал исправно) весь зал будет на твоей стороне, весь вста­нет и будет аплодировать (хотя бывало и такое).

Когда я делаю картину, я делаю картину свою а уж как ее люди воспримут, никто предугадать не мо­жет. Каким образом происходит это восприятие - тай­на огромная, но без него фильм - не более чем целлу­лоидная пленка.

Размышляя об этом, я пришел к выводу, что, если, положим, живописное полотно висит на стене, а зрителя нет, оно не является произведением искусства. Так же и кинокартина: если крутится в пустом зале, является не произведением, а лишь объектом искусства, а необходим еще субъект - человек который это воспринимает: смот­рит, слушает, читает. И расстояние между объектом и субъектом, именно расстояние между экраном и зрите­лем, страницей и глазом, источником музыки и ухом слу­шателя и есть произведение искусства.

Расстояние - там находится искусство.

Когда господами хорошими ведется разговор о том, что давайте, сделайте нам шедевр, забывается, как дела­ются Шедевры. Все бы делали, но не получается. Оказы­вается, народ сам выбирает для себя шедевр, он идет в кинотеатр, голосуя ногами за эту картину. Или, наоборот, не голосует. Так же в театре, в литературе: у нас есть лю­бимые спектакли, книги, которые мы читаем и перечи­тываем.

Помню, дело шло уже к концу обучения во ВГИКе, мы стояли кучкой, и Михал Ильич вдруг говорит:

- Ребята, никогда не называйте себя художниками, это неприлично.

- А как называть?

- Как в дипломе записано - кинорежиссер. Вот это твоя профессия, а художник ли ты, покажет экран. И по­том, художником тебя пусть называют другие.

Его мудрость очень успокаивала, ты понимал, что надо старательно работать и ждать, что получится в ко­нечном итоге, потому что до самого конца ты не знаешь, что получится, ты лишь хочешь, чтобы получилось хорошо, все для этого делаешь, и работающая с тобой группа - все хотят, чтобы было хорошо, но получилось ли, решать не нам.

Дыхание времени

Картины у меня разные: средние, хорошие, неудач­ные. Где цензура вмешивалась, калечила, где сам маху дал. Се ля ви, как говорят, что в моем переводе с француз­ского означает "такова кинематографическая жизнь".

К себе трудно критически относиться: и хвалить себя трудно - да и никчемушное это занятие, и ругать себя трудно - наверное, тоже ни к чему. Такой вот человек есть и все. Это Пушкин мог, закончив сочинение, поста­вив точку, пуститься вокруг стола с криком: "Ай, да Пуш­кин! Ай, да сукин сын!" Какой замечательный оттенок восторга! Он же не кричал, что он - гений!

Когда я делал картины, не мог отделаться от мыс­ли, что сегодняшнюю жизнь и сегодняшних людей дру­гой режиссер, более одаренный, более талантливый, но живущий через какое-то количество лет, не покажет так, как я, потому что я жил в этом времени, я его чувствовал, я его знаю. Я, живущий сегодня, про это время расскажу лучше, чем живущий завтра. И после, лет через двадцать, люди будут смотреть с удивлением на наши дела, на наши глупости, на наши радости.

Вспомните, в кинематограф пришли фронтовики, окончившие затем ВГИК, - и какие картины пошли про войну! С необыкновенной пронзительностью, с точностью каких-то деталей, каких-то непонятных тебе взаимоотно­шений, потому что они все это пережили сами, прошли эту войну, знали ее досконально и переложили свое зна­ние сначала на бумагу, а затем на кинопленку. Ежов и Чухрай совсем молодыми людьми сделали "Балладу о солдате", Ростоцкий с Борисом Васильевым - "А зори здесь тихие", Боря Степанов с Быковым, который воевал от начала до конца, командовал "сорокапяткой" (пушки, которые выставлялись на самую что ни на есть передо­вую позицию), - "Альпийскую балладу". И так можно говорить о целом поколении великих художников, каж­дый из которых сделал свою картину о своей войне.