Осада - [33]

Тут вдруг выкрикнули какой-то номер. Кричали по-немецки, и голова, словно онемевшая от холода, очень медленно переводила на венгерский язык немецкие номера. «Две тысячи…» Она взглянула на свою руку, как будто забыла свой собственный и как будто можно было сквозь полосатую дерюгу рассмотреть его на руке. Хотя она точно знала, что ее номер тысяча восемьсот сорок восьмой и буква «S». Когда эти цифры татуировали на ее руке, она втайне улыбалась, как бы чувствуя за этим номером кокетку-свободу, так как была уверена, что однажды выберется отсюда.

А сейчас, стоя на плацу, она уже ни во что не верила. Она знала, что установленный здесь порядок нарушать было запрещено под страхом смерти.

Она хорошо усвоила этот порядок и помнила тех, кого забивали насмерть за его нарушение. Те же, кого избивали, но не до смерти, старались строго соблюдать его. Все просто, как пощечина, остальное не столь важно. Никого из узников не волновало и не интересовало, кого и за что убивали и почему кого-то оставляли в живых. Тем более что это был лишь вопрос времени: рано или поздно, но очередь дойдет до всех. Либо забьют насмерть теперь, либо позднее переведут в другой барак — направят в «баню». При этой мысли она вздрогнула: тех, кого отвозили в «баню», уже никто никогда не видел в живых. В «баню» отвозили тех, кто больше не выдерживал порядка, всех без исключения.

Она не хотела попасть в их число.

Кружилась голова, подташнивало, как после хорошей выпивки, дрожали ноги, а колени временами прямо подкашивались.

Зубы она сжимала с такой силой, что разболелась нижняя челюсть.

«Я должна выжить, должна… Домой хочу вернуться… И я вернусь…» — думала она, хотя не имела понятия, есть ли у нее сейчас вообще дом. Да это теперь и неважно. Иногда она вспоминала мать, особенно в последнее время, когда казалось, что нет сил больше терпеть. Лицо матери она видела как в тумане и уже не могла четко различать его черты. «Пожалуй, сейчас я не узнала бы свою маму…» От этой мысли защемило сердце. Весь день и всю ночь она снова и снова пыталась мысленно представить себе мать, но ее образ каждый раз вырисовывался иным, чем в жизни. Сначала это вызывало в ней неимоверные душевные муки. Потом она с этим свыклась. О младшем брате вспоминала редко, да и то с упреками. «Наверняка опять ничем не помогает матери…» И снова полностью забывала о нем, будто кто-то вытеснил его из памяти.

О родных тоже не вспоминала, перезабыла почти всех знакомых. Образ же Енё сохранился в ее памяти очень ясно.

Енё вместе с ней переступил порог лагеря и в мыслях всегда был с ней. Именно мысленно, вот как сейчас.

Собственно говоря, остаться в живых она хотела только из-за Енё. «Обними меня, Енё, как ты обнимал меня когда-то: горячо, пылко и крепко, чтоб косточки затрещали. Обними так, чтобы я опять почувствовала себя человеком, женщиной из плоти и крови. Только раз. Один-единственный… Потом я его убью, перережу ему горло, пырну ножом в сердце или… хотя не все ли равно как, лишь бы убить…»

Она решилась на это несколько дней назад. И расплакалась громко, навзрыд. Все подумали, что она плачет из-за надзирательницы, которую здесь все называли коротким словом «капо». Надзирательница ее сильно избила: сначала плетью по рукам и ногам, а потом куда попало по всему толу. А все из-за чего? Во время обеда капо выбила из рук французской девушки миску с супом. Она же пожалела несчастную, отломив от своей пайки хлеба половину и протянув ее француженке: «На, ешь!» Капо это заметила, выхватила из рук француженки хлеб и только после этого набросилась на венгерку. Плеть со свистом рассекала воздух, и она вдруг опять подумала: «Все равно убью Енё, что бы ни случилось, но убью!» И разрыдалась.

Потом в бараке она прорыдала весь вечер, оплакивая Енё.

Она знала, что убьет и капо. Как только выйдет на свободу, сразу убьет. Капо такая же еврейка, как и все остальные. Между прочим, польская и еще более жестокая, чем эсэсовцы. Понимала она и причину этой жестокости. Эсэсовцам не надо было доказывать, какие они хорошие немцы. По ним и так видно — СС. Но капо должны постоянно доказывать эсэсовцам свою преданность. Поэтому они так и стараются, надеются таким образом выжить.

«Нет, они не останутся в живых, точно так же, как не будет жить и Енё…»

Один раз, только один-единственный раз он должен обнять ее. Да так, чтобы растаял на ее теле этот пронизывающий, замораживающий холод. Только раз…

При дыхании из носа и рта выходил пар. На ногах вместо пальцев будто торчали ледышки, хотя она хорошо набила тряпьем деревянные колодки. Ветер то и дело поднимал полы полосатого рубища, забирался под него и ледяным дыханием обдувал голое тело. Она дрожала. Но все-таки не так чувствовала холод, как прежде. «Привыкла…» — подумалось ей. Она, как могла, напрягала мышцы, и от этих усилий в уголках глаз появлялись слезы. Перед ней стояла крупная женщина. «Свежее пополнение…» Венгерка вздохнула. Ей хотелось иметь хоть какие-то мышцы, такие, как вот у этой женщины. Мышцы тела, которые можно было бы потрогать, ощутить, размять руками.

Стоявшая перед ней в строю женщина вдруг зашаталась.