Осада - [34]

У нее самой кружилась голова, и ей казалось, что это она качается из стороны в сторону. Было жалко смотреть на себя, на кости и обтягивающую их высохшую, сморщенную кожу. Она презирала себя, такую противную, страшно боялась вшей, но теперь она пожалела и их: они ведь тоже влачили жалкое существование. Женщина впереди опять закачалась, а венгерка застывшим взглядом смотрела на нее и шептала: «Только не упасть, только бы не упасть…»

Женщина рухнула на бетонку во всю длину.

С удивлением посмотрела венгерка на упавшую женщину и очень удивилась, что это упала не она.

«А она еще не свела свои мышцы…» — подумала о женщине венгерка.

Что последует дальше, было хорошо известно. Придет капо, несколькими ударами плети приведет женщину в сознание, потом отгонит ее в сторону, переведет на более легкую работу в другой барак. Потом женщина получит пять минут на сборы своих шмоток и ее поведут в «баню».

«Баню» венгерка однажды видела. По какой-то причине они задержались на работе, и эсэсовец повел их в барак более коротким путем, мимо «бани». Над входом — надпись «Баня». Двери были открыты: проветривали помещение, и все увидели душевые. Это были обыкновенные душевые, как дома или на фабрике.

В воздухе стоял странный, тошнотворный запах. «Проводят дезинфекцию», — заметил кто-то. Но большинство узников знало, откуда такой запах. За «баней» стояло приземистое здание с поднявшейся ввысь трубой.

Из этой трубы все время шел дым: днем и ночью, всегда. Она ни разу не видела трубу без того, чтобы та не дымила.

Подошла капо, и тонкий свист плетки рассек воздух.

Капо носила немецкие сапоги с короткими голенищами и серую юбку.

Венгерка отвернулась от капо и стала смотреть на эсэсовца. Тот стоял на краю бетонного плаца с зажатым под мышкой автоматом и с удовольствием наблюдал за разыгравшимся событием.

«Скучает», — подумала она и вздрогнула от отвращения.

Эсэсовца звали Куртом, у него были красивые светлые волосы.

А она продолжала думать о Енё и о бане. О заводской бане там, дома, которой добился Енё. В профсоюзе о бане разгорелись споры. Енё во что бы то ни стало хотел построить ее, а другой профсоюзный активист — нет. Имя того второго она уже забыла, да и черты его лица не помнила, в голове осталось только то, что он существовал и тоже ухаживал за ней. Тогда она еще потешалась над тем, что эти двое рвут друг перед другом глотки вовсе не из-за бани, а из-за нее. Но воспоминания о тех давних событиях промелькнули перед ней как-то нечетко, словно в тумане, и казались такими далекими, будто все это происходило вовсе не с ней, а с кем-то другим. «Нужно использовать уступки капиталистов», — агитировал тогда Енё. «Но не на такие пустяки тратить силы рабочего класса», — не соглашался с ним другой. Ее очень забавлял этот спор двух активистов, и она была рада, когда руководство профсоюза поддержало Енё, и спустя месяц для цеха была построена отдельная душевая.

Из всего этого в ее памяти остался только Енё да душевая. Баня и Енё слились в сознание воедино. Почему? Она сама не знала. А где-то в глубине, в самом дальнем уголке памяти, как бы между прочим, появилась мысль, что ведь был и другой, о котором она не знала, что и думать.

Свист плетки перешел в короткие глухие удары.

Крупная женщина тихо стонала под этими ударами. Потом она поднялась и, выбежав из шеренги, помчалась туда, куда гнала ее плеткой капо. С ее ног слетели деревянные сандалии, и по бетону шлепали босые ноги.

«Сволочь…» Уголками глаз она наблюдала за бежавшей женщиной. Потом глубоко вздохнула и подумала: «Скоты здесь все, она сама тоже — самое обыкновенное животное, даже хуже. Бедный бычок и тот мычит, когда его гонят на бойню». Тут ее взгляд опять упал на женщину, наполовину скрытую фигурой капо. Опять вспомнилась баня, и опять перед мысленным взором возник Енё. Она видела его под тугими струями душа, как он, закрыв глаза и полуоткрыв рот, стоит под душем и хлопает себя ладонями по телу. «Убью… собственными руками, убью…» — решительно подумала она.

На краю бетонки громко сморкался эсэсовец.

Венгерка знала, что немца зовут Куртом, и опять желудок свели тошнотворные судороги. Она опустила глаза, ее взгляд уперся в бетонку и безобразные деревянные колодки на ногах. Но и оттуда на нее опять смотрели глаза Енё.

Теперь она уже ни в чем не винила его. Даже за то, что она находится здесь. Просто-напросто забыла, что сюда она попала по вине Енё. Это он отговаривал ее прятаться от фашистов, имея на руках фальшивые документы. «Все равно поймают, — говорил он, — и тогда уж тебе не будет никакого спасения, повесят или расстреляют. Иди спокойно на фабрику, там я смогу за тобой присматривать. Как-никак, а я все-таки старший уполномоченный профсоюза, а это что-нибудь да значит. Сейчас они не станут трогать профсоюзы: они им нужны. — И добавил: — К тому же я наполовину переберусь на фабрику. В правлении профсоюза есть кушетка, на ней и буду спать. Не бойся, я буду оберегать тебя. Будем вместе».

Мать же страшно рассердилась, услышав об этом. «Енё нужна любовница, видно, быстро надоела ему жена… Говорит, что любит тебя, а женился на другой. Даже это не открыло тебе глаза?! Когда ты наконец опомнишься?!» От отчаяния и злобы мать расплакалась.