Осада - [35]

«Этот брак у него только для виду, — возразила она матери, — потому что я не арийка…» Но она сама знала, что это не так, что она обманывала себя. Мать же опять налетела на нее и крикнула, как на сопливую девчонку: «Чем ты забиваешь себе голову?! Стоит ему свистнуть, и ты уже бежишь к нему! Ты бежишь к своей погибели. Когда что-нибудь случится, он сразу же оставит тебя с носом, ты даже не заметишь!»

Ей с трудом удалось успокоить мать. «С фабрики я в любое время могу сбежать», — сказала она. Мать только махнула рукой, а она все-таки ушла на фабрику. Ох, и хорошо же ей было там с Енё. Потом…

Венгерка стояла на бетоне, ноги дрожали мелкой дрожью, она всеми силами напрягала свои мышцы.

Забыла обо всем на свете. Знала только одно: она убьет Енё. За что? Об этом она просто не думала.

О другом, который хотел за ней ухаживать, тоже не думала. Тот, другой, любил ее, она знала это и, как могла, старалась избегать его. Он ругал Енё. Всегда и за все, в том числе и за баню, обзывал его оппортунистом, до мозга костей гнилым соцдемом. Ругал тайком, за его спиной. И однажды она его спросила: «Почему все это ты не скажешь ему в лицо?» Тот посмотрел на нее странным испытующим взглядом и ответил: «Настанет время, и я все скажу ему в глаза. Из-за таких, как Енё, пролетарии становятся такими, какими… — он махнул рукой, — жаль, что ты его любишь», — добавил он и закусил губу. А она, чуть не рассмеявшись, спросила: «Почему? Быть может, мне полюбить тебя?»

Но все это было так давно, что уже выветрилось из головы. Все, что не существенно, не важно, все забылось. Важен был только Енё. Да установленный в лагере порядок, потому, что за его нарушение грозила смерть. А она хотела жить, хотя бы для того, чтобы отомстить Енё и капо. Пережить бы весь этот кошмар, это скотское состояние. А потом посмотреть им в глаза. Хотя бы раз. Она доживет, обязательно доживет до этого момента.

Ночью в бараке о чем-то шептались. Она валялась на дерюге и слышала, что разговаривают про русских и про Будапешт.

Ей не спалось: она и то и дело вставала по нужде. С наступлением темноты выходить из барака запрещалось, и они ходили справлять нужду в угол барака, где была насыпана куча песка, как для кошки. На этот раз она не могла удержаться и обмочилась. Тряпье на ней сначала было мокрым, потом от мороза задубело. Она валялась в состоянии полусна, полубодрствования и тогда вдруг услышала, что русские находятся под Будапештом. Медленно, почти механически начала повторять про себя слово «Будапешт», а перед глазами все равно стоял Енё. «Будапешт».

Она тяжело дышала. Пар от дыхания, словно облачко дыма, окутывал ее голову. Ей нужно было отойти в сторону. И прежде чем подали команду выходить на плац, она уже отходила в сторону, но это было давно, а сейчас опять хотелось, но она знала, что этого делать никак нельзя. Уйти с плаца невозможно. На плацу надо стоять. При любых обстоятельствах, что бы ни случилось, стоять. На одном месте, не шевелясь.

Белобрысый солдат-эсэсовец со скучной миной разгуливал вдоль бетонной площадки.

Остановившимся взглядом она смотрела прямо перед собой и нечеловеческим усилием сжимала колени. От напряжения дрожали уголки губ. Все ее существо протестовало против чувства отвращения, она безумно повторяла слова: «Нет… нет…»

Капо впереди кого-то избивала. Ветер заглушал свист плетки, слышались только удары.

Солдат стоял рядом с капо и ухмылялся.

Она взглянула на свои деревянные сандалии, вокруг которых на бетоне образовалась парящая лужица. Она подумала о капо. «Только бы не заметила… только бы не…»

Сердце билось где-то в горле, она не смела поднять глаза. Послышались шаги капо. «Может, не заметит?..» Когда же свист кнута рассек воздух, страшный крик вырвался из ее глотки.

Она пыталась убрать ноги из-под ударов, но деревянные сандалии примерзли к бетону. Тогда она хотела выдернуть ноги из колодок, но не пускало тряпье, которое она сама же туда натолкала, чтобы не мерзли ноги. Плетка свистела, и при каждом ударе ремень обвивался вокруг ног. Наконец сандалии оторвались от бетона, она пошатнулась и упала. Попыталась встать, подняла голову. Капо ударила плетью по лицу.

Жгучая боль, словно ножом, пронзила все ее тело. Боль была настолько сильной, что она начала кататься по бетону.

Наконец ей кое-как удалось подняться. Венгерка сама не знала, как ей это удалось. Не заметила она и того, как сошла с бетона и очутилась в ряду тех, кто был предназначен для перевода в другой барак…

«Глаза…» — подумала она с ужасом, тяжело дыша. Поднесла правую руку к лицу, нащупав какой-то кровавый кусок мяса, свисавший из правого глаза. «Глаза…»

Капо стояла перед строем и говорила, ее голос, казалось, доносился откуда-то издалека:

— Даю вам пять минут на сборы!

Капо говорила по-немецки. Курт стоял рядом с ней с засунутыми в карман руками, зажатым под мышкой автоматом. Он слегка наклонил голову и с любопытством смотрел на нее.

А она думала уже о «бане», и ей казалось, будто сохранившимся глазом в лице эсэсовца видит образ Енё. Тогда она прыгнула к капо, вырвала у нее из рук плеть и хлестнула ею Курта.